Она лежит на животе на диване в голубой атласной пижаме, ее волосы длинной косой свисают набок. Подперев подбородок руками, она бросает на меня недоверчивый взгляд.

— О чем ты говоришь? — спрашивает она надменным тоном. — С каких это пор я делаю то, чего от меня не ждут?

Я смотрю на нее, ожидая, что она начнет рассказывать, но она не рассказывает.

— Как это? — спрашиваю я.

Она смеется, лишенная какого-либо веселья или тепла.

— О, с чего бы начать? Я веду себя, как полагается, хожу в Спиркрест, как полагается, выгляжу так, как полагается, говорю то, что полагается. Дома я веду себя так, как ожидает мой отец, а в Спиркресте я веду себя так, как ожидают от меня все. Я провожу время с девушками, с которыми у меня нет ничего общего, я хожу на вечеринки, когда я даже почти не пью, я танцую под музыку, которая мне даже не нравится. И все это потому, что от меня этого ждут.

Меня охватывает то же чувство дезориентации, которое я испытал, узнав о личной жизни Якова от Захары. Чувство, похожее на осознание того, что кто-то, кто все это время стоял рядом с тобой, был смертельно ранен.

— Зачем ты это делаешь? — спрашиваю я. — Если ты не хочешь делать эти вещи, почему бы просто не прекратить?

Она со вздохом качает головой.

— Потому что все не так просто, Зак. Я не могу просто так взять и отказаться от ожиданий родителей — это не то, что может сойти мне с рук, даже если я попытаюсь. А что касается Спиркреста, то мы с тобой оба знаем, что иерархия существует независимо от того, хотим мы ее признавать или нет. Я не могу просто отказаться от иерархии — я не могу существовать без роли. Если я не возвышаюсь, значит, я должна быть низкой. Если я не королева, я должна быть крестьянкой. Ты знаешь это так же хорошо, как и я.

— Я не… Я просто не могу принять… Я просто не понимаю, как ты можешь вести такое существование… чего? Долга?

— А какой у меня выбор?

Я сажусь, наклоняюсь вперед, упираясь локтями в колени, внезапно желая схватить Теодору, встряхнуть ее, заставить ее увидеть то, что вижу я, заставить ее узнать то, что знаю я.

— У тебя есть выбор, Тео. Ты человек с независимым умом. У тебя есть выбор.

Она сидит и смотрит на меня сузившимися глазами, так же, как она смотрела на меня во времена нашей команды по дебатам, когда я чувствовал ее презрение к моим идеям, как мороз, и страсть ее идей, как пламя.

— Я человек с независимым умом, — говорит она, голос ясный и твердый, — который все еще связан правилами и ожиданиями мира и людей вокруг меня. Да, мой разум свободен, но и заключенный в тюремной камере может думать все, что ему вздумается, — это все равно не делает его свободным.

— Но ты же не в тюремной камере.

— Это аллегория.

— Я знаю, что такое аллегория. Но заключенный не может сбежать из камеры, потому что она заперта снаружи, потому что там есть бетонные стены, ворота, замки и охранники, потому что ему физически не дают выйти. Что мешает тебе?

Секунду она просто смотрит на меня, ее рот беззвучно шевелится.

Она молчит, потому что я прав? Или она просто ошеломлена тем, что воспринимает как мою глупость?

Я не могу сказать, и в конце концов она ничего не говорит.

Разговор заканчивается без какого-либо разрешения; он заканчивается как тяжелый, неудобный клиффхэнгер, где мы оба висим над краем невысказанного, а под нами зияет пропасть, которая ждет, чтобы нас поглотить.

Оставшийся после нашего незаконченного разговора язвительный хруст выводит меня из равновесия и мешает сосредоточиться на следующий день, когда мы садимся в кабинет, чтобы поработать над заданием по апостолам.

Теодора сидит в большом кожаном кресле, делая заметки в блокноте и хмурясь от сосредоточенности, которая бывает у нее всегда, когда она над чем-то напряженно работает. Я сижу напротив нее, по другую сторону стола, между нами открыт мой ноутбук. Курсор текстового процессора мигает, ожидая, когда я напечатаю что-нибудь острое и пронзительное.

Но, несмотря на то что у меня уже готовы заметки и план сочинения, я все еще не могу писать. Я продолжаю украдкой поглядывать на Теодору, привлеченный красотой ее лица, этими тонкими чертами, этим малиновым ртом. Мое желание к Теодоре углубляется с каждым мгновением между нами, каждый раз приобретая новые грани.

Раньше мое желание к Теодоре было не более чем интеллектуальным любопытством — жаждой знаний. Я хотел понять ее, проникнуть сквозь броню, которую она надела на себя, познать ее. Помню, я думал о ней как о книге на загадочном языке, желая взломать код и воспользоваться словами.

В итоге я так и не сделал этого.

Потом, конечно, я стал старше, и мое желание превратилось в нечто более живое и физическое. Желание завоевателя: желание прикасаться, держать и обладать. Теодора изысканно красива во всех отношениях — даже ее недостатки делают ее еще прекраснее.

Как я мог не желать ласкать эту фарфоровую кожу, целовать эти сладкие губы, укладывать ее обнаженную, мокрую и желанную в свою постель?

И вот появляется новое желание, подхватывая все остальные желания.

Это ужасное, тошнотворное, жгучее желание любить Теодору. Не просто любить ее издалека, как рыцарь из сказки. Но любить ее вблизи, любить ее так, как любят настоящего человека. Лелеять ее во всех отношениях, а главное — беречь ее.

Я хочу обнять Теодору и сделать так, чтобы с ней никогда не случилось ничего плохого.

Мне никогда не приходило в голову спасать Теодору, потому что я ни на секунду не допускал мысли, что она может нуждаться в спасении.

Теперь я в этом не уверен.

Мой взгляд падает на последние слова в плане моего сочинения.

Необходимость счастья.

Я поднимаю взгляд.

— Ты счастлива, Теодора?

Ее глаза поднимаются к моим. Сначала она вообще не двигается, но потом ее ручка перестает двигаться. — В каком смысле?

— В общем смысле. В своей жизни, в своем существовании. Ты счастлива?

Она тихонько выдыхает смех. — Что за вопрос. А кто-нибудь?

— Я не об этом спрашиваю.

Вздохнув, она кладет ручку на место и скрещивает руки на столе, наклоняясь вперед и понижая голос. — Ты уверен, что хочешь получить честный ответ?

— А зачем мне что-то еще?

— Потому что правда, как мы оба знаем, часто может быть довольно уродливой.

Я качаю головой. — Нет, Тео, я в это не верю.

Она наклоняет голову и смотрит на меня оценивающим взглядом.

— Нет, Зак, — говорит она наконец. — Я не счастлива.

Ее слова словно нож вонзаются в мою грудь. Боль настолько острая, что кажется, будто она нанесла настоящую рану. Но она издаёт тоскливый смешок и говорит: — Думаешь, это значит, что я провалила задание мистера Эмброуза?

— Не думаю, что мистер Эмброуз может наказать тебя за грусть, — говорю я, с трудом сдерживая горло. — Я не думаю, что он это сделает.

— Будем надеяться, — говорит она, выпрямляясь и беря в руки ручку. — Ты счастлив, Зак?

— Сейчас — нет. В целом — да. Думаю, да.

— Что ж, — ее губы кривятся в грустной полуулыбке, — наконец-то мы нашли то, в чем ты разбираешься лучше меня. Может быть, ты сможешь меня научить.

Я хочу сказать ей, что сделаю все, чтобы она была счастлива, что если бы я мог вычерпать из своей души все крупицы счастья и влить их в ее душу, я бы так и сделал. Я хочу сказать ей, что ее счастье может быть самым важным в моей жизни, потому что она — самое важное в моей жизни.

— Я постараюсь, — говорю я вместо этого, даря ей свою самую очаровательную улыбку. — Надеюсь, ты найдешь во мне достойного учителя.

— Надеюсь, ты найдешь во мне достойного ученика.

Теодора

В канун Нового года Зак велит мне одеться потеплее и везет нас двадцать минут по темным, извилистым проселочным дорогам. Мы паркуемся в ледяной грязи у обочины, и Зак берет меня за руку, чтобы повести по плохо освещенной пешеходной тропе, а затем через тенистую рощу вечнозеленых деревьев, освещая путь фонариком.