В то время как я весь год усердно старалась стать красивой, Закари просто расцвел в своей красоте. Естественная красота, теплая и отточенная.

Я помню, как впервые увидела его, как его мрачное выражение лица напомнило мне об иконах святых в иконостасах. Эта мрачность переросла в нечто иное. В его взгляде горит интеллект, аура убежденности и веры в себя.

Три года назад Закари был строг, как святой.

Теперь он красив и пугающ, как ангел.

— Закари.

Я приветствую его тем же официальным тоном, каким он приветствовал меня.

Мы смотрим друг на друга, как два настороженных зверя. Сначала я догадалась, что он пришел учиться, но его кожаного портфеля нигде не видно, и он стоит у моего стола, устремив на меня весь луч своего внимания.

— Могу я тебе чем-то помочь? — спрашиваю я, слегка наклонив голову.

Он жестом показывает на мою книгу. — Что ты читаешь?

— Китса.

— Китса? — Он приподнимает бровь, его губы кривятся в сардонической улыбке. — Не ожидал, что вам понравится такой сентиментальный поэт.

— Я нахожу его более эмоциональным, чем сентиментальным, и в его эмоциональности есть своя прелесть.

— Ты ведь знаешь, что Байрон ненавидел свою поэзию?

Я поднимаю руку в безразличном движении. — И что? Мне не нравится Байрон?

— Тебе не нравится Байрон? — Его тон недоверчив. — Похоже, он тебе нравился, раз ты защищал его так, будто он платил тебе за это на уроке мистера Кина.

С тех пор мы много раз ссорились, но почти забавно, что он до сих пор не забыл тот случай.

— Я не защищала его, — говорю я. — Я просто сказала, что его интерпретация мифа о Прометее имеет больше достоинств, чем твоя.

— А, то есть ты хочешь сказать, что в списке твоих достоинств Байрон может занимать низкое место, а я — еще более низкое?

В его глазах звучит смех, когда он говорит это. У него насыщенный, приятный карий цвет глаз, но в солнечном свете, льющемся из стеклянного купола, они становятся прозрачно-золотистыми.

Я откидываюсь на спинку стула, чтобы пронзить его острым взглядом. Закари делает то, что он делает, когда думает, что у него есть преимущество, потому что он забавляется, а я нет. А еще он делает кое-что другое, в чем он весьма искусен.

— Обычно ты гораздо более утончен, чем сейчас, когда ловишься на комплименты, — замечаю я с насмешливой улыбкой. — Чувствуешь себя немного отчаянным?

— Я всегда в отчаянии от твоих комплиментов, Теодора. — Его улыбка легка и коварна. — Это редчайшие сокровища. Как я могу не хотеть их собирать?

Я ничего не могу с собой поделать. Я смеюсь. — Прекрасно. У вас невероятно аккуратный почерк. Вот твой комплимент — бери и уходи.

Он достает телефон и набирает записку.

— Отлично, — говорит он, поднимая глаза. — В этом году у меня есть "неважно" и "аккуратный почерк".

Он закрывает телефон и убирает его обратно в карман. — Ты просто сбиваешь меня с ног, Теодора.

Я закатываю глаза, хотя смех все еще щекочет мне горло. — И это все?

— Нет. — Забава исчезает из его глаз, и возвращается та напряженность, которая всегда ассоциировалась у меня с ним. — На самом деле я пришел сюда не для того, чтобы выпрашивать комплименты, веришь или нет.

Я хмурюсь. — Тогда зачем ты сюда пришел?

— Я пришел сюда, чтобы спросить, не хочешь ли ты пойти со мной на танцы.

Мое сердце сжимается, как кулак, и падает в тошнотворном предчувствии. Я застываю в кресле, все мое тело словно превращается в лед и одновременно наполняется пламенем.

— Ты серьезно?

— Смертельно серьезно.

— Ты приглашаешь меня на танец как… как… — Я колеблюсь и решаю действовать осторожно. — Как друга?

— Нет, не как друг. Как свидание. Как моя пара.

Мы смотрим друг на друга. Из всего, что я ожидала, этого я ожидала в самую последнюю очередь. Однако Закари полон горячей убежденности, той тревожной уверенности в себе, которой я так завидую. В отличие от других мальчиков, которых я видела приглашающими девушек на танец, он не краснеет и не оправдывается. Нет ни малейшего намека на беспокойство или смущение, чтобы потускнеть в этой непроницаемой ауре решимости и уверенности.

На мгновение я путаюсь в своих мыслях. В голове воют сирены, предупреждая меня о необходимости быть начеку, быть резким, быть осторожным. Напоминают мне о словах отца, о его предупреждениях.

Я даю Закари самый безопасный ответ, который только могу придумать, — правду.

— Мне нельзя встречаться.

Его брови поднимаются. На мгновение появляется слабое удивление, которое тут же стирается спокойной улыбкой. — Это прекрасно. Тебе все еще можно пойти на танцы?

— Да.

— А тебе можно пойти с мальчиком?

— Наверное.

— Хорошо. Тогда не хочешь ли ты пойти со мной на танцы в качестве моей пары? Нам больше ничего не нужно делать. Это не должно означать ничего другого.

Я смотрю на него. Его спокойствие и искренность не могут не настораживать. Его непоколебимое спокойствие заставляет меня нервничать с каждой секундой все больше и больше.

— Я… — И снова я стараюсь быть осторожной. Я не хочу быть грубой, недоброй или бесчувственной. Честность, с которой Закари обратился ко мне, заслуживает вежливого ответа. — Может, лучше попросить кого-нибудь другого? Девушку, которой… ну, разрешено встречаться?

Он качает головой. Его глаза не отрываются от моих ни на секунду, золотисто-коричневые глубины его радужки — это мерцающий бассейн, в котором мне хочется утонуть.

— Нет. Ты единственная девушка, которую я хотел пригласить. Больше мне не с кем идти, и поэтому я больше никого не буду просить.

Мое сердце так сжалось, что я уверен, что оно даже не бьется. У меня замирает чувство, что происходит что-то невероятно важное и значимое. Закари, с его непоколебимым упорством, каким-то образом взял меня за локоть и провел через своеобразные врата, точку невозврата.

Я сглатываю. — Но что, если я скажу "нет"?

Он взмахивает рукой.

— Если ты скажешь "нет", то это будет "нет". Я пойду один. — Он вопросительно наклоняет голову. — Ты говоришь "нет"?

Идти на Летний бал с Закари — единственное, что имеет смысл. Из всех в Спиркресте он — мой ровесник, мой истинный равный. Мои отношения с ним, какими бы странными и запутанными они ни были, это единственные отношения в Спиркресте, которые пропитаны правдой. Его душа и моя душа сидят за шахматной доской жизни, и все, что происходит между нами, — это игра, каждый ход которой реален и срочен. Ничто с ним не является тенью чего-то. Все реально.

Если бы мы пошли с ним на танцы, это было бы не реально. Это будет тень. Я не могу быть его спутницей на танцах, потому что не могу быть его спутницей. Что бы ни случилось между мной и Закари, голос моего отца всегда будет стоять между нами и спрашивать: Ты шлюха?

Сказать Закари "да" было бы неправдой и несправедливостью.

— Я говорю "нет". — Я вздыхаю. — Мне жаль, искренне. Но это было бы неправильно.

— Все в порядке, — говорит он. — Тебе не нужно передо мной извиняться. Ну, мне пора. — Он наклоняет голову, и уголок его рта слегка приподнимается. — По крайней мере, я получил комплимент.

Я сглатываю внезапный комок в горле. — Тебе стоит попросить кого-нибудь другого.

На его лице расцветает безмятежная улыбка. — Я не хочу.

Он уходит, небрежно взмахнув рукой. Солнечные лучи меркнут, когда он уходит. Я хмуро смотрю на купол. Облака, подгоняемые ветром, скрыли солнце, забрав его тепло.

Я возобновляю чтение Китса, но его поэзия тоже, кажется, утратила тепло.

Теодора

Верный своим словам, Закари отправляется на Летний бал один. Но даже если бы он этого не сделал, он все равно выделялся бы среди других мальчиков нашего года. Не потому, что он лучше всех выглядит или лучше одет.