— Крестителем любуетесь? — послышалось сзади. — Это шестнадцатый век, икону я приобрел случайно в одной сельской церкви — стояла в алтаре, на подоконнике, обращенная ликом к стене. Священник объяснил: благолепия в лике нет, поэтому образ может смутить верующих, вызвать у них мысли отнюдь не благочестивые. А по-моему, писано художником большого таланта — Иоанн-креститель в пустыне одичал, утратил человеческий облик — эта лохматая звериная шкура, эти крылья делали его чуждым людям. После крещения Иисуса в Иордане Иоанн неминуемо должен погибнуть от меча в темнице царя Ирода. Эта обреченность превосходно выражена иконописцем.
Петр Васильевич, близоруко щурясь, рассматривал Иоанна-крестителя, словно ощупывая взглядом лицо, овечью шкуру, птичьи крылья святого; казалось, он искал в образе нечто новое — сокровенное, утаенное художником. Потом вдруг, вспомнив обо мне, сказал:
— А в этом ряду у меня иконы девы Марии.
Я увидел всю жизнь Марии, жены Иосифа, матери Иисуса из Назарета.
Иконы отражали отдельные события ее жизни.
Говоря об иконах, посвященных богородице, Иванов ни разу не назвал ее матерью божьей, а сына ее — Христом, то есть помазанником божьим. Он говорил о Марии, об Иисусе, о бедных, простых арамейцах, живших две тысячи лет назад, так, будто это были его знакомые, близкие люди, на долю которых выпали страшные, нечеловеческие страдания.
Я взглянул на Петра Васильевича, — он поник, сгорбился, словно рассказ о евангельских героях обессилил его. Передо мною был глубокий, почти столетний старик, родившийся в год смерти Пушкина.
На лице его появилась виноватая улыбка.
— Вы уж извините меня, Анатолий Александрович, но мне надо прилечь, а вы, пожалуйста, не забывайте нас — ведь мы с Вавочкой совсем, совсем одни… Неделями не слышим живого человеческого голоса… — И он поплелся к стоящей за ширмами кровати, на ходу бормотал: — Я не ропщу, нет. Люди очень заняты, жизнь трудная сейчас, тяжелая жизнь… Каждый только думает — быть бы живу…
— Ну, как Ивановы? — встретила меня мать. — На ногах еще? Кто тебе открыл?
Я должен был подробно рассказать о посещении домика в Сквозном переулке.
С того дня я принялся считать дни, остававшиеся до понедельника — до нашего очередного «обеденного» дня. Беспокоить их в неурочное время я ни за что бы не осмелился. Вся неделя прошла в подготовке к этой встрече. В понедельник был день занятий с начальницей гимназии. Я больше всего боялся, что мать скажет:
— Я сегодня сама отнесу обед Ивановым, тебе ведь идти к Эмилии Николаевне.
С трепетом ждал я обеденного часа. Заранее переоделся — сменил домашнюю рубаху на новую, почти ненадеванную гимнастерку, порыжелые ботинки за отсутствием ваксы начистил сажей, разведенной в воде.
Мать удивленно оглядела меня.
— Куда это ты так разрядился? Я ответил с достоинством:
— К Петру Васильевичу Иванову — нашему знаменитому ученому. Он очень просил заходить: у них ведь никто не бывает, и они очень-очень одиноки…
Мать на минуту задумалась.
— А как же Эмилия Николаевна? Ты опоздаешь на занятия.
— Я отнесу обед на полчаса раньше, учебники возьму с собой. И прямо от Ивановых пойду к Эмилии Николаевне.
Мать согласилась.
— Ну, хорошо. Только не утоми Петра Васильевича, помни — ему восемьдесят четыре года.
Надо ли говорить, с каким нетерпением ожидал я, пока мать приготовит обед, завяжет судки в чистую салфетку.
Через четверть часа я уже был у знакомого парадного и осторожно дергал за фаянсовую грушу звонка.
Варвара Варфоломеевна, отворила мне дверь, как старому знакомому, с приветливой сдержанностью сказала:
— Прошу, Толя, заходите. Дядечка уже вас ждет.
Мой приход очень обрадовал его.
Теперь на нем был уже не сюртук — он оделся по-походному: застегнутая наглухо тужурка, брюки заправлены в сапоги.
— Сегодня мы с вами, Анатолий Александрович, совершим ботаническую экскурсию, — торжественно объявил он, — отправимся в путешествие по нашему саду. Вы сами убедитесь, насколько он обширен и как много таит в себе далеко не безынтересного.
Не замечая беспокойных взглядов племянницы, Петр Васильевич бодрым шагом направился к двери. Под мышкой он нес небольшую ботаническую папку с гербарной бумагой, к ней на шнурке привязана специальная узкая лопатка-копалка — выкапывать с корнем растения.
Экскурсия началась сразу же, как только мы сошли с низенького крыльца, ведущего в сад.
Он был огромен или же казался таким из-за густоты, дремучести деревьев, кустарников, трав. Вероятно, когда-то здесь росли фруктовые деревья, но за многие годы они состарились, засохли и были почти все срублены, их место заняли и буйно разрослись дикие деревья, пересаженные из леса: дубы, березы, липы, ясени. Все они тоже были стары; посадил их еще отец Петра Васильевича, учитель уездного училища, построивший этот дом, Василий Васильевич Иванов. Он родился здесь же, в Куранске, в конце позапрошлого века.
Стоял ясный, погожий сентябрь. В начале августа прошли последние теплые летние ливни, холодных затяжных осенних дождей еще не было. И травы, радуясь теплу, как бы переживали вторую молодость — многие зацвели вторично.
Я до этого не занимался ботаникой. Из деревьев знал общеизвестные — тополь, дуб, березу, сосну, ель, познания же в травах были и того скромнее. Знал в лицо ландыш, незабудку, фиалку, василек и еще с десяток таких же всем знакомых растений. Латинских ботанических названий никогда не слышал и почитал их премудростью, мне недоступной.
И вот впервые в жизни я иду на ботаническую экскурсию, иду с ученым, с глубоким знатоком флоры нашего края.
Сад сразу же обступил нас со всех сторон. Нас окружали не отдельные деревья, а целые сонмы их. Деревьев было много, как в настоящем лесу. Они стояли очень близко друг возле друга, наступали на нас. Тропинок не было. Каждое дерево приходилось обходить, но навстречу одному уже вставало другое.
Я растерянно оглянулся. Где мы? Где крыльцо, с которого только что спустились, где дом Ивановых? Вокруг — спереди, сзади, справа, слева — всюду теснились древесные стволы. Между ними густо рос кустарник. Снизу тянулись высокие, выросшие в полумраке неведомые мне лесные травы.
Я оторопело взглянул на Петра Васильевича. Он беззвучно смеялся — был доволен моим смущением.
— Ага, Анатолий Александрович, попались? В Берендеево царство забрели? Ну-тка попробуйте выбраться! Без провожатого, пожалуй, не удастся!
Но чащоба тут же кончилась — мы выбрались на опушку. Как в настоящем лесу, перед нами лежала крошечная, светлая, вся насквозь просвеченная солнцем полянка. Здесь обильно цвело еще летнее разнотравье. Я увидел долговязый лесной шалфей с крупными шагреневыми листьями, рядом незнакомое, на редкость изящное растение с пунцовыми кольчатыми мутовками цветов.
— Буквица лекарственная, — тихо сказал Петр Васильевич, — у католиков из нее делают кропила для святой воды. Среди губоцветных, семейства, обильного красивыми видами, буквица, по-моему, не знает себе равных. Скажите любому ботанику любой страны только два слова «Бетоника оффициналис» — и самый строгий, самый угрюмый ласково улыбнется: «О, Бетоника!» — ее все любят.
Петр Васильевич хотел нагнуться, чтобы выкопать буквицу для моего первого гербария, но я не дал ему — сделал это сам.
— А эту прелесть вы, конечно, знаете, Анатолий Александрович?
Да, я знал — это был низкорослый пахучий чабрец, богородская трава. Он отцвел еще весной, но сейчас снова пытался цвести. Кое-где среди густой жесткой стелющейся зелени пробились розовые головки собранных вместе мелких цветков. Как бы невзначай Петр Васильевич почти пропел латинское имя чабреца — Ти-и-мус серпи-иллум. Потом сорвал веточку, растер в руках и вдруг приложил к моему лицу. И я почувствовал прекрасный сильный запах, напомнивший мне детство: накануне троицына дня наша няня Домна Павловна собирала чабрец и посыпала им влажные полы, только что вымытые перед праздником.
