Я взял том.

— Читай вслух! — приказала мать. Я прочел:

— «Иванов Петр Васильевич, — ученый, писатель, родился в 1837 году». — Далее следовал длинный список научных трудов.

— Ну-с? — Мать с укором смотрела на меня. — Теперь-то ты, надеюсь, понимаешь, о чьем существовании не знал до сих пор?

Я потупился. Мне действительно стало не по себе — за две-три улицы от нашей Нагорной многие годы живет замечательный человек, а я об этом ничего не знаю…

— Так вот, — мать уже успокоилась, печально вздохнула, — Так вот, этот восьмидесятичетырехлетний старик и его шестидесятивосьмилетняя племянница — она преподавала у нас географию, — они голодают. Ясно тебе? Го-ло-да-ют! Вечером я обойду наших учителей — каждый из нас должен раз в неделю приносить старикам обед. Я составлю расписание. Начнем мы — и сегодня же! В четыре часа дня ты отнесешь им первое, второе и бутылку молока.

Маленький домик в маленьком — всего в десяток домов — Сквозном переулке я видел много раз, но только сегодня узнал, что там живет настоящий ученый — этнограф, энтомолог, ботаник.

Стоял погожий сухой сентябрь. Под окнами дома росли не обычные, как всюду в Куранске, пирамидальные тополя, а очень старые, уже сохнущие от дряхлости вишни. На их стволах выступила блестящая янтарная камедь. Я не удержался, содрал кусок, стал жевать безвкусную, вязкую массу — «садовый мед», любимое лакомство моих «учеников» из маминой школы. Я намеренно долго жевал камедь, чтобы оттянуть время. У потрескавшейся, очень старой входной двери «парадного» крыльца виднелась железная заржавленная ручка звонка с фаянсовой грушей на конце, рядом старая медная дощечка с надписью «Иванов Петр Васильевич», сделанной каллиграфическим почерком с тремя твердыми знаками. Под фамилией в особом вырезе узенькая подвижная металлическая вставка, на ней одно слово — «дома». Можно ее передвинуть за шпунтик — тогда покажется другая надпись: «нет дома». Но ее, кажется, давно не выдвигали — хозяин уже много лет был всегда дома… Итак, за дверью с облупившейся краской жил человек, который родился в год смерти Пушкина, во времена почти легендарные! В это просто не верилось, и совсем уж не верилось, что я сейчас его увижу. Но все же надо звонить — принесенный мною картофельный суп и тыквенная каша остывали. Мне вспомнились слона матери: «У них, наверное, и керосина-то нет, чтобы согреть пищу…»

Я несмело дернул за фаянсовую грушу. Где-то в глубине дома раздался дребезжащий звон. Я прислушался, в доме было тихо. Спят или не слышат? Может, позвонить еще раз? Но тут заскрипела внутренняя дверь, послышались шаркающие шаги. Щелкнул замок. На пороге стояла маленькая старуха с очень строгим лицом, в пенсне на черном шнурке, в длинном, глухом черном платье. Оглядев меня, она сухо сказала:

— Простите, вы, вероятно, ошиблись адресом — здесь живут Ивановы.

— Нет, мне надо именно к вам, Варвара Варфоломеевна, — и я назвал имя матери.

Старуха без удивления сделала шаг назад, давая мне пройти.

— Прошу вас.

Мы миновали застекленную веранду, вошли в просторную кухню с пустым чуланчиком для прислуги.

Я сбивчиво объяснил цель своего прихода, хотел поставить судки с обедом и уйти, но Варвара Варфоломеевна уже распахнула дверь в соседнюю комнату.

— Прошу в столовую.

И тут я впервые увидел  е г о. Это был тоже маленький, худощавый старик с молочно-белой бородкой клинышком — «под Чернышевского», в сюртуке, в бархатной черной ермолке. Он подошел ко мне, церемонно поклонившись, представился:

— Иванов Петр Васильевич. Будем знакомы, — и протянул не по росту большую холодную руку.

Оцепенев от смущения, я невнятно пробормотал свое имя.

— Прошу простить, — сказал он. — Толя — это Анатолий, а позвольте отчество?

— Александрович, — пролепетал я: у меня впервые в жизни спрашивали отчество.

— Дядечка, помилуйте! — мягко вмешалась Варвара Варфоломеевна. — Толя ведь еще почти ребенок. Зачем же его смущать, величая по отчеству?

— Нет, нет, — сказал он тоже мягко, но настойчиво, — какой же ребенок! Сколько вам лет, Анатолий Александрович?

— Шестнадцать, — я тут же накинул себе лишний год.

— Шестнадцатый, — неожиданно поправила меня Варвара Варфоломеевна.

— Ну вот, — сказал Иванов, — шестнадцать лет — это же университетский возраст.

К принесенному обеду они отнеслись спокойно, будто ждали его. Варвара Варфоломеевна тут же стала накрывать на стол. Моя мать оказалась права: в доме не было керосина. Я заметил на подоконнике бабочку с фитилем, это был «каганец» — жалкий светильник тех трудных времен, заменявший лампу.

— Вы позволите, Анатолий Александрович? — Иванов с полупоклоном кивнул на стол, где уже стояли тарелки. — Мы быстро справимся с роскошным обедом, приготовленным вашей матушкой, и освободим посуду, а вас я пока попрошу, если желаете, пройти в мой кабинет — там библиотека, энтомологическая коллекция, небольшое собрание старинных икон. — И он распахнул дверь в следующую комнату.

Меня поразили размеры этих не комнат — «покоев»: кухня, столовая, кабинет были огромны и более походили на залы. Каждая была обставлена по-своему. Меня окружал многолетний, устоявшийся быт. Любая вещь здесь была необходима, долгие годы занимала свое постоянное место. В столовой над столом висела бронзовая лампа, давно не зажигавшаяся. На стене традиционный натюрморт: повисшие вниз головой вальдшнепы с кровью на перьях, ваза с фруктами, початая бутылка красного вина. Стол был покрыт тяжелой бархатной скатертью. Перед обедом хозяйка сняла ее и расстелила другую скатерть — твердую, иссиня-белую. По слежавшимся складкам было видно — ею давно не пользовались. Шесть кожаных стульев, стоявших вокруг огромного стола, были высоки, тяжелы и более походили на кресла. В «красном» углу, прямо против двери, висел большой, старинного письма образ Нерукотворного Спаса. У задней стены — огромный диван. Кожа его от ветхости кое-где прохудилась и была аккуратно заштопана.

Мне подумалось: возможно, на этом диване появился на свет божий сам хозяин дома…

Я вошел в кабинет. Вдоль стен тянулись открытые полки с книгами. В углу лесенка — доставать книги с верхних полок. Почти все книги были в добротных коленкоровых переплетах. Я увидел Брэма в оригинале, Камилла Фламмариона по-французски, «Жизнь насекомых» Фабра, книги по ботанике, по этнографии.

Отдельную огромную этажерку занимали восемьдесят шесть томов — Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона.

Энтомологическая коллекция располагалась у окон. В мелких квадратных ящиках со стеклянными крышками на булавках сидели высохшие бабочки, жуки, мухи, шмели, осы; здесь были сотни насекомых, собранных за десятки лет. Я стал рассматривать экспонаты. Меня поразили даты сборов: бабочка «мертвая голова» была поймана в тысяча восемьсот пятидесятом году — еще при крепостном праве! Вероятно, это был один из первых трофеев тринадцатилетнего энтомолога Пети Иванова. Рядом сидели жуки-олени с ветвистыми рогами, пойманные в шестидесятых годах; в семидесятых попалась в сачок громадная, уже обесцвеченная временем саранча. А чудесные стрекозы «коромысло» с длинными радужными сверкающими крыльями, с огромными выпуклыми глазами словно вчера, а не в 1884 году, порхали над гладью Оскола. Здесь было все, что некогда носилось в воздухе, порхало над рекой, над лугом, ползало по листьям, по древесной коре, все, что жужжало, гудело, стрекотало в летней нагретой траве.

Весь левый угол огромного кабинета занимали иконы. Я тогда не разбирался в живописи, а тем паче — в религиозной, и меня поразили странные позы и лики угодников, мучеников, богоматери и самого Христа. Фигуры их были согбенны, словно под неким незримым бременем; изможденные коричневые лики выражали скорбь, почти физическое страдание. Бросился в глаза старинный образ Иоанна-крестителя. Иоанн был бос, но плечи его покрывала овечья шкура шерстью наружу, за спиной виднелись два больших крыла, сильных, темно-серых, узких, похожих на крылья коршуна. И в изможденном, темном, бородатом лике с огромными, широко распахнутыми, как бы лишенными век очами было нечто дикое, уже нечеловеческое, а хищно-птичье, делавшее святого таинственным и страшным.