Крыша грузовика заслоняла солнце, но его слепящий свет проникал всюду. В остановившемся грузовике стало нестерпимо душно. В задней части кузова, на груде брезентов, спали техник-геодезист Костя Левченко и его помощники, семнадцатилетние братья-близнецы Мурат и Хаким Клычевы. В самом углу, приткнувшись к стенке, тихо посапывал третий рабочий — Иван Акимович.

— Будить ребят? — спросил я.

— Зачем? Сейчас работать нельзя — жарко. Тронемся после пяти часов.

Я встал.

— Здесь нечем дышать. Давайте выйдем, посидим в тени.

Калугин усмехнулся.

— А где же эта тень? Пустыня сейчас как горячая сковорода.

Я выглянул из кузова и зажмурился. Маленькое белое солнце застыло в зените. Голые желтые пески отражали его лучи. И небо, и земля сверкали, испуская потоки горячего света. Кругом ни одного темного пятна. Только грузовик отбрасывал короткую прямоугольную тень, лежавшую у самых скатов.

Да, выходить некуда… Я опустился на скамейку. Калугин сидел напротив, облокотившись на гербарные сетки. По большому свежевыбритому лицу, по жилистым, дочерна загорелым рукам, по видневшейся из-под распахнутой синей спецовки смуглой груди стекали соленые струйки. Он не вытирал их, только морщился, когда пот попадал в глаза. Марлевая «чалма» на бритой голове потемнела от пота и пыли.

Мы молчали. Нестерпимый зной нагонял тяжелую одурь. Не хотелось ни двигаться, ни говорить, хотя надо было посоветоваться о предстоящем обследовании, времени оставалось в обрез.

Сегодня утром главинж вызвал меня и Калугина и сказал, что есть срочное задание: необходимо обследовать бугристые пески в районе колодца Капланли, к северо-востоку от Казанджика. Пески эти покрыты растительностью, но на отдельных буграх появились очаги выдувания. Языки подвижного песка сползают по склонам, погребая травы и кустарники. Опасность возрастает из-за близости барханного массива. Если бугры, обнажившись, сомкнутся с барханами, площадь выноса подвижного песка сильно увеличится. Тогда соседним осоковым пастбищам несдобровать.

Сборы были недолги. Через час мы выехали. Вскоре грузовик стоял возле барханного массива Капланли…

Позади грузовика лежала унылая глинистая равнина, примыкающая к самому Копет-Дагу. Кое-где на ней серели чахлые кустики полыни вперемежку с кустами сорной гармалы. Впереди, из-за барханного массива в мглистой от зноя дали были видны уходящие до горизонта невысокие песчаные бугры. Редкие кустарники в перспективе сгущались, придавали пескам темную окраску. На все четыре стороны, насколько хватал глаз, простирались «черные пески». И вдруг между темными буграми медленно проступила светло-голубая гладкая вода. Она ширилась, затопляла бугры, поглощала их и уходила далеко-далеко — сливалась со светло-голубым небом.

— Озеро! — изумленно сказал я. — Смотрите — пустынное озеро.

Калугин рассмеялся.

— Нет, это только пустынный мираж. Разве вы их не видели в Казахстане?

Я смущенно промолчал.

В стороне от дороги рос одинокий куст. Я соскочил с машины, чтобы срезать ветку для гербария, но сейчас же запрыгал от боли: через подошву тапочек раскаленный песок ожег ноги. Пришлось спешно забраться в кузов.

— Что, печет? То-то! — Калугин подвинулся, уступая мне место рядом. — Я же сказал — сидите пока на месте. Сапоги взяли? Хорошо, а то вся работа пошла бы насмарку. Тапочки не для пустыни.

Я надел брезентовые сапоги, направился к кусту. Вдруг из-под него выскочила и метнулась на дорогу крошечная ящерица. Я побежал за нею. Ящерица остановилась, присела. Гребень на голове раздулся, покраснел. Внезапно ящерица ткнулась головкой в песок, гребень сразу опал, побледнел. Я поднял ее. Ящерица была мертва — изжарилась заживо на раскаленном песке.

— Испугать хотела — и вот погибла. — Я с сожалением положил на песок маленькое тельце, зарыл его сапогом.

— Ну как же нас не бояться, — усмехнулся Калугин. — Не успели выйти из машины — и уже наделали беды: погубили ящерицу.

— А сейчас еще отрежем ветку у кустарника, — я вынул карманный нож. Передо мною была эфедра шишконосная. Я сразу узнал ее, вспомнив рисунок у Коровина.

Это был вечнозеленый кустарник, исконный обитатель пустыни, с толстыми, словно искривленными подагрой, ветками в шишковатых утолщениях.

— Идите к нам, — позвал меня Калугин. Они с шофером Басаром сидели в заметно выросшей тени у задних скатов машины. Прежде чем сесть, я попробовал песок, — он был чуть теплый, успел остыть в тени так же быстро, как и накалился на солнце.

— В этом спасение всего живого, — заметил Калугин. — Успей ящерица вскочить в норку, она осталась бы жива. Сейчас вся пустынная живность сидит в норах, а ночью выйдет к нашему костру.

День медленно шел на убыль, но жара все еще была нестерпимой. Перед выездом я, на свою беду, неосторожно похвастал, что после двух пиал горячего зеленого чая смогу не пить до самого вечера. Калугин покачал головой:

— С непривычки не выдержите.

— Но вы-то не будете пить?

— Я — другое дело, а вы не сможете.

— Почему? В Казахстане мне приходилось не пить с утра до вечера.

— Там — полупустыня, здесь — пустыня.

— Спорим на бутылку портвейна?

— Идет. Послезавтра я угощу вас вашим же вином.

Теперь я чувствовал, что напрасно понадеялся на свою выносливость. В горле появилась покалывающая боль. В глазах темнело. Томясь, я поднялся, подошел к кузову. Казалось, если только взглянуть на челек — узкий бочонок с водой — уже станет легче.

— Челек под брезентом, а шланг у Басара в кабине, — послышалось сзади.

— Мне нужна папка — уложить эфедру.

— Папки на челеке. Смотрите не подмочите гербарную бумагу.

Я молча вздохнул. Ничего! Надо выдержать характер до конца.

Брезентовый полог над кузовом был опущен. Я в изнеможении склонился над бортом. Терпеть дальше не было мочи…

— Прошу, — Калугин, подойдя сзади, с улыбкой протянул мне короткий шоферский шланг для подсасывания бензина. Пари было проиграно… — Портвейн берите только в ресторане — там есть улучшенный, — раздался уже из-за грузовика голос Калугина.

Тяжело дыша, я влез в кузов, вырвал деревянную втулку, опустил шланг в челек.

Живая вода! Смысл этих слов можно постигнуть только в пустыне, когда в сорокаградусную жару втягиваешь через шланг отдающую бензином, чуть солоноватую, но холодную воду из челека. Напившись, я стал осторожно пробираться к выходу и споткнулся о длинные Костины ноги. Костя коротко вскрикнул, ошалело взглянул на меня, потом, тяжело вздохнув, вытер рукавом лицо.

— Ну и жара… Который час?

— Пятый.

— Надо вставать.

Костя набрал через шланг воды, умылся над бортом. Близнецы крепко спали.

— Костя, как вы различаете Клычевых? — спросил я. — Они даже одеваются одинаково.

— Сейчас увидите.

Костя снова набрал в рот воды, прыснул на лица близнецов.

Хаким вскочил как ошпаренный.

— Зачем шутки? Нельзя но-хорошему разбудить? А еще техник…

Мурад потянулся, не спеша вытер лицо, потом кротко спросил:

— Что, вставать?

— Давай бери теодолит, — сказал Костя, — пошли на исходную позицию.

— А почему мне? — вскипел Хаким. — Пусть Мурад несет. Я пойду с рейкой.

Костя горестно вздохнул.

— Ладно, Мурад, бери теодолит.

— Я в прошлый раз носил.

Лицо Кости страдальчески сморщилось.

— Каждый раз одно и то же, Что ж, может, мне нести, а вы будете съемку делать?

— Иван Акимович никогда не носит.

Костя промолчал.

Проснувшись позже всех, Иван Акимович лежал в глубине кузова, сонными глазами смотрел на бархан. Никто не знает, сколько ему лет — тридцать или все пятьдесят. Обычно Иван Акимович молчит. Работает он вяло, поэтому приставлен к самому легкому делу — держать заднюю рейку во время инструментальной съемки.

Уже официальным тоном Костя сказал Мураду:

— Товарищ Клычев, приказываю взять теодолит.

— Завтра понесу. Сегодня пусть Хаким несет.

Геодезическая бригада жила по законам Запорожской Сечи. Костя приехал в экспедицию прямо из техникума и быстро сошелся со своими подчиненными. Он начал с того, что достал сетку, мяч и организовал волейбольную команду. Ребята души не чаяли в своем начальнике. Но в песках медаль обернулась оборотной стороной. Близнецы не слушались Кости, рабочий день начинался со споров, пререканий. Начальнику отряда то и дело приходилось наводить порядок. Сейчас начальника не было.