— Сейчас нам надо держаться вместе, крепко держаться. Перед нами противник умный, опытный и бесчестный. Сражаться с ним его оружием мы не будем: мы ведь уважаем себя. Правда? Но и позволить ему взять верх тоже нельзя. Это значило бы капитулировать перед злом.

Через два дня был «добит» последний планшет. Работа окончена. Приехав с поля, мы стали упаковывать отрядное имущество, чтобы на рассвете сразу же отправиться в Казанджик.

Покачиваясь на ухабах в «домике» нашего грузовика, я думал, вероятно, одну думу с Курбатовым, с Калугиным: как в штабе будет принята работа отряда, сочтет ли возможным начальство доверить нам новый объект? А если не сочтет? Если ошибки, промахи, огрехи слишком велики? Если отряд не оправдал себя? Тогда специалистов разбросают по другим отрядам. Я думал и сам удивлялся своим мыслям — ведь у меня с курбатовцами не было ни дружбы, ни вражды. Ко мне относились сдержанно, но я и сам не проявлял ни к кому особой симпатии. Нас связывала только работа, поле, остальное не трогало меня, не интересовало. Живя вместе с курбатовцами, я очень редко думал о них.

Меня заботило в основном одно: не дать сесть себе на голову. Чтобы этого не случилось, я в порядке предупреждения заранее показывал зубы. Видали, мол? Не кусаюсь, но, если придется, могу. Может быть, чересчур часто показывал, но это лучше, чем позволить подмять себя, поставить в жалкое положение: «Слушаю, товарищ начальник», «Все понятно, все сделаю, товарищ начальник». Нет уж! Этого от меня никому не дождаться.

В Казанджик мы приехали в середине дня. Сгрузив отрядное имущество, рабочие отправились по домам, специалисты — обедать.

В столовой людей было мало. Заняты три-четыре столика у стен, за одним сидели двое баскаковцев — Лариса и Олег, мелиоратор-практикант. Я видел его только раз, когда ездил к Баскакову. В инспекторской проверке Олег почему-то не участвовал.

Я поклонился Ларисе, она сухо кивнула. И тут я заметил: за самым дальним столиком в углу обедает в одиночестве третий баскаковец — Аполлон Фомич. Старичок был в своей неизменной ковбойке со множеством красных пуговичек. Рядом на стуле — белая пикейная панамка. Геодезист тоже заметил меня и смотрел выжидательно — узнаю ли. Я поздоровался. Аполлон Фомич поманил меня пальцем:

— Давно прибыли?

— Час назад.

— Передайте своему начальнику: его срочно ждут в штабе экспедиции.

Сообщив это, Аполлон Фомич отвернулся, стал тщательно разрезать отбивную, словно забоявшись, как бы его не уличили в крамольных сношениях с противником.

Мы сдвинули вместе два свободных столика, принялись за еду. После однообразных Илюшиных «обедо-ужинов» скромные нарпитовские блюда казались необыкновенно вкусными. Я передал Курбатову слова Аполлона Фомича. Начальник уныло махнул рукой:

— И без него знаю. После обеда пойду.

— Можно мне с вами? — спросил Калугин.

— А зачем? — отозвался Курбатов. — Стожарский еще больше озлится, скажет: «С защитником пришел». Пойду один.

Начальник покосился на буфетную стойку, где разноцветно переливались, играли на солнце всякие вишневки-перцовки.

— Может, взять по сто пятьдесят?

Инна Васильевна подняла строгие глаза:

— Ты что? За каждым твоим шагом сейчас следят. Хочешь, чтобы тебе еще пьянство пришили?

Начальник, понурясь, вздохнул, Калугин встал:

— А почему бы и не выпить?

Провожаемый благодарным взглядом начальника, он подошел к буфету, заказал мужчинам по сто пятьдесят водки и портвейн для Инны Васильевны.

Я взглянул на Аполлона Фомича. Тот забыл про свою отбивную, уставился на наш стол, — верно, подсчитывал в уме принесенные Калугиным граммы. Вдруг Калугин поднял стакан и обернулся к баскаковскому геодезисту:

— Прозит!

От неожиданности старичок растерянно заморгал глазами.

— Чего?

— Ваше здоровье! Много лет усердной и преданной службы!

Грохнул хохот. Смеялась Лариса, с откровенным презрением глядя на старичка, смеялся Олег, по-детски уронив голову на стол. Смеялись все мы, курбатовцы. Аполлон Фомич не выдержал. Бросив недоеденную отбивную, он вскочил, схватил свою панамку и мелкой рысцой понесся к выходу. На пороге остановился, обернул назад сморщенное, пунцовое от гнева личико.

— Посмотрим, как вы будете смеяться завтра, — и выскочил из столовой.

Из штаба экспедиции начальник вернулся совсем убитый.

— Видел Стожарского, прошел мимо, еле поздоровался. На ходу сказал: «Завтра в девять совещание в штабе по итогам инспекторской проверки». Велел обеспечить стопроцентную явку всех специалистов.

— Докладывает Вахрушев? — спросил Калугин.

— Да, как арбитр от штаба. Содоклад Баскакова.

— Но ведь он заинтересованное лицо! — возмутился Калугин. — Его тоже проверяли!

— Именно потому, что он главное заинтересованное лицо в нашем разгроме. — Начальник горько усмехнулся, безнадежно махнул рукой: — Э, будь что будет, скорее бы все кончилось. Ожидание, неизвестность — хуже всего!

Утром по привычке мы поднялись в шесть, наскоро позавтракали консервами. Илюша вскипятил на дворе чай. Время тянулось медленно. Мы слонялись по дому, поглядывали на часы. Без четверти девять начальник объявил: можно идти.

К штабу подошли одновременно с Баскаковым и его специалистами. Лев Леонидович первым всем вежливо поклонился, задержавшись у двери, галантно пропустил вперед Инну Васильевну. Он был, как всегда, в образцово отглаженной спецовке, в черном галстуке — предстоит официальная встреча с начальством.

Совещание проводили в комнате старших специалистов — самой большой в доме.

У стола Вахрушева уже сидели: он сам, главный инженер и Стожарский — полнеющий, лет сорока — сорока пяти блондин, с красивыми, чуть выпуклыми голубыми глазами, со следом пендинки на щеке — местный старожил.

— Прошу садиться, товарищи, — Стожарский взглянул на ручные часы, — все собрались точно, по-военному. Теперь задача — по-военному же, не затягивая, решить главный вопрос: как отряды справились с полевыми изысканиями. — Он обернулся к Вахрушеву: — Георгий Александрович, вам слово.

Вахрушев поднялся, одернул мятую, не по росту широкую спецовку. Начал он с Баскакова.

— Отряд, как всегда, выполнил задание в срок, качество вполне удовлетворительное.

— Баскаковым, чай, не впервой шагать по лесочкам, — с усмешкой вставил Стожарский.

Лев Леонидович скромно потупился. Агнесса Андреевна, Аполлон Фомич так же смиренно опустили глаза. Только Лариса и Олег, сидевшие рядом у двери, не слушали докладчика; они по очереди что-то писали в блокноте и показывали написанное друг другу. Агнесса Андреевна долгим печально-укоризненным взглядом уставилась на Ларису, но та по-прежнему все так же быстро писала в блокноте.

Вахрушев говорил медленно, как бы нехотя, почти выдавливая из себя слова. Казалось, ему было невыносимо скучно говорить о Баскакове, о его точно в срок, как всегда, образцово обследованном участке. Наконец пошла цифирь: размеры площадей по типам песков — столько-то барханных, столько-то бугристых, заросших, полузаросших.

Я взглянул на Стожарского. Он сильно сжимал челюсти, чтобы не зевать, красивые глаза туманились слезами.

Вахрушев перешел к оценке работы нашего отряда.

— Теперь Курбатов. Что сказать? Молодой руководитель, первый год начальником, отсюда и достоинства, и недостатки…

— Главное, что преобладает? — не то спросил, не то вслух подумал Стожарский. Но Вахрушев не слышал реплики. Он заговорил о положительном, о хорошем. Все в отряде по-настоящему увлечены работой, полюбили пустыню, с утра до вечера в песках. Отработка планшетов не задерживается: данные с полевых абрисов сразу же переносят на ватман.

— Вечерами, после поля трудятся, — вполголоса заметил Стожарский.

— Да, много, очень много работают.

Вахрушев внимательно посмотрел на Курбатова, на Калугина и тут же отвел глаза. Я понял: сейчас заговорит о недостатках. Взглянул на Инну Васильевну, она не отрывала глаз от Вахрушева.