— Было бы неосновательно полагать, что у изыскателей-первогодков одни достижения. Нет, конечно. Недостатки есть. Но они особого рода — это достоинства в своем чрезмерном развитии.

— По диалектике, — со вздохом вставил Стожарский.

Вахрушев заговорил об увлечении деталями, об открытии уже открытого; сказав о ненужной трате времени и сил на такыровые пятна, он вдруг оживился: попал на свое больное место. Подробно стал рассказывать про закладку глубоких шурфов на каждом такыровом пятачке, про ненужные образцы почв, взятые с каждого мелкого такыра. Злосчастное увлечение Инны Васильевны грозило стать основным пунктом обвинения.

А Стожарский уже не скучал, нет, он слушал, внимательно слушал и что-то быстро писал в блокноте. Баскаковы со скорбным видом смотрели в пол, и только Аполлон Фомич позволил себе слабую насмешливую улыбочку.

Атмосфера накалялась. Вахрушев говорил теперь нервно, волнуясь, почти злясь. Он любил пески, отдал пустыне всю жизнь. Если изыскания проходили как положено, это было нормой, об этом было сказано обычными, спокойными словами. Так должно быть в песках, так и есть. О чем тут распространяться? Но вот в общем способные молодые люди, не в меру увлекшись, занимаются лишними, ненужными делами. Это мешает им, отвлекает от главного. А в песках темп, рабочий ритм — главное. Замедлил, выбился — сорвал график, не обследовал то, что должен был обследовать, обязан был обследовать, не мог, не имел права не обследовать!

Вахрушев распалился. Большие уши его пылали, лицо дергалось. Сейчас он боролся с ненавистными ему огрехами в работе изыскателя вообще.

Я посмотрел на Баскакова. Лицо его по-прежнему было печальным, почти скорбным. Красивая, седая, кудрявая голова оперта на загорелую руку. Но вторая рука, лежавшая на столе, была неспокойна: ее длинные смуглые пальцы с выпуклыми, коротко остриженными ногтями постукивали в такт голосу Вахрушева.

Сверкнув огромными стеклами очков, Вахрушев вдруг навел их на Курбатова, на Инну Васильевну, увидел помрачневшие лица и, словно споткнувшись, остановился на полуфразе — понял, что разошелся не в меру. Он сморщился, мучительно сглотнул слюну, как бы ища нужные, еще не сказанные, смягчающие слова. Поздно!

Стожарский встал.

— Кончили, Георгий Александрович? — И, не дожидаясь ответа, припечатал: — Так, ясно, понятно.

Обернулся к Баскакову:

— Не добавите ли, Лев Леонидович?

— Только два слова, — тихо проронил Баскаков.

— Можно и три, — пошутил Стожарский, — Георгий Александрович временем не злоупотребил.

Баскаков поднялся, и в комнате сразу стало почти тесно.

— Целиком присоединяясь к положительной оценке деятельности соревнующихся со мною молодых товарищей, я только позволю привести некоторые выкладки. Произведены они в интересах дела — не больше.

Спокойно, ровным голосом он стал читать. Было подсчитано: сколько времени отняли у нас необязательные операции; они перечислялись — пересчет кустиков илака на квадратном метре, отрытие, описание и взятие образцов на всех такыровых пятнах. Далее следовали: сбор лишних гербарных экземпляров, геодезические новшества, предложенные мелиоратором и, наконец, — лицо Льва Леонидовича осветила добродушная улыбка, — поездка в рабочее время в Казанджик на экзотические верблюжьи скачки; затем сообщалось количество человеко-часов, потерянных из-за нехватки горючего.

— Добро, у меня оказался небольшой запасец, коий я и одолжил соседям.

Некоторое время в комнате стояла оцепенелая тишина. Ее нарушил печальный голос Льва Леонидовича:

— Теперь спрашивается, сколько же времени осталось у наших друзей на скучные, по стандарту-шаблону проводимые изыскания?

Расчеты говорили: на работу выходило ничтожно мало часов.

— И спрашивается далее, — еще тише и печальнее произнес Лев Леонидович, — достаточно ли этого времени для молодых, малоопытных изыскателей, дабы произвести обследование всего района хотя бы с минимальным тщанием? Вот все, что имел я сказать, — закончил Баскаков.

Это был неожиданный и притом исполински-сокрушительный удар. Сам Стожарский кинул на Льва Леонидовича почти испуганный взгляд. Под сомнение ставилась уже не только работа — сама репутация Курбатова, его добросовестность, его честность. И уже виднелась в перспективе глубокая проверка особой комиссией всей работы нашего отряда, и повторные изыскания, и привлечение начальника к строжайшей, возможно, не только административной, ответственности.

Стожарский тяжело взглянул на Курбатова.

— Что скажет начальник отряда? Верны приведенные выкладки, факты?

— Нет, — тихо сказал Курбатов. — Выводы товарища Баскакова произвольны и тенденциозны.

— Это пока только предположения, — осторожно вставил Лев Леонидович.

Стожарский всем корпусом повернулся к Курбатову, словно хотел смять его.

— А факты? Факты вы что, тоже отрицаете? В рабочее время на верблюжьи скачки ездили?

— Ездили, но не в рабочее время, а в циклон, когда изыскания проводить невозможно.

Стожарский усмехнулся.

— А скачками любоваться возможно… Дни циклона вы актировали?

— Да, как нерабочие.

Стожарский взглянул на Баскакова.

— А вы?

— Нет.

— Почему?

— Мы работали.

— И выполнили плановый гектараж?

— Как обычно.

И тут вдруг сидевшая у двери Лариса подняла руку:

— Позвольте справку.

Стожарский поморщился — совещание затягивалось.

— Давайте, только коротко.

— В циклонные дни мы не работали, мы обманывали экспедицию.

Стожарский сдвинул брови.

— Не понимаю. Объясните.

И тогда Лариса громко, четко, отделяя каждое слово, будто она читала нечто написанное крупными буквами, рассказала о том, как они с Олегом возражали против выезда в циклон, как Лев Леонидович настоял на выезде. Они поехали, песок бил в лицо, слепил, мешал дышать. Они прошли километр и вернулись. Доложили начальнику: изыскания проводить нельзя. Тогда Лев Леонидович велел закартировать необследованный участок по аналогии с соседним участком, обследованным в тихую погоду.

— И на другой день был циклон. Лев Леонидович с Агнессой Андреевной опять остались в лагере, а нас послали в поле. Мы поехали втроем — я, Олег и Аполлон Фомич, через час вернулись, как и накануне, — ветер, песок не давали работать. А вечером Лев Леонидович опять велел закартировать необследованный участок по аналогии. Сказал: «Я знаю: там везде одно и то же — здоровые крупнобугристые песочки, барханов нет и в помине».

— И вы закартировали? — сухо спросил Стожарский.

— Я и Олег сначала не хотели — это же подлог! — но Лев Леонидович велел выполнять приказание; если не выполним, он сам закартирует, а с нас удержит из зарплаты за двухдневный прогул. И мы все сделали, как он хотел.

Лариса ненавидяще оглядела Баскакова.

— У меня все.

Снова наступила глубокая тишина. Лицо Баскакова оставалось по-прежнему спокойно-непроницаемым, будто ничего не произошло.

Стожарский спросил почти робко:

— Лев Леонидович, что вы скажете?

— Скажу, что сказанное правильно. Именно так и было.

— Вы приказали закартировать необследованный участок?

— Да, в виде исключения, ибо он ничем не отличался от соседнего участка, ранее нами обследованного.

— Это проверено?

— Да, проверено моим отрядом. Иначе я не пошел бы на подлог, как несколько смело сейчас здесь выразились.

Гроза, только что бушевавшая над нашим отрядом, неожиданно переместилась, поутихла. В голосе Стожарского раздавался еще глухой рокот, но уже только по долгу службы.

— Вообще картировать по аналогии — это недопустимый, порочный метод. Не знаю, как вы, многоопытный, заслуженный изыскатель, могли его применить…

— Именно только потому, что я, как вы, Федор Михайлович, изволили выразиться — многоопытный изыскатель.

Я почти любовался Львом Леонидовичем: ни единый мускул не дрогнул на его красивом, загорелом лице. То ли это была непоколебимая уверенность в себе, то ли наглость? Не знаю. Ведь факт оставался фактом: изыскатели по приказу своего начальника совершили подлог.