Рыбаков было двое. Они сидели на корточках, спиной ко мне, чинили сеть.
Я кашлянул. Оба разом оглянулись. Это были совсем молодые туркмены. Старшему лет восемнадцать. Младший — худенький, низкорослый, почти мальчик.
Поднялись, опустили руки, первыми разом поклонились, как школьники.
Я попросил воды.
— Вода в челеке. Набрать? — Рыбак протянул руку за флягой.
— Спасибо, сам наберу.
Я зашел в палатку. У стены стоял челек с водой, тяжелый, непочатый. Как же налить? Надо осторожно — пресной воды здесь в обрез. Я поискал глазами. Ага, вот медный кувшин. В нем вода. Я долил флягу, вышел из палатки. Поблагодарив ребят, двинулся дальше.
Вода есть. Это главное! Правда, не мешало бы подкрепиться, от голода уже чувствовалась легкая слабость, но ничего, до сплошных зарослей кияка, показанных на карте, не так уж далеко.
Я взглянул на море. Оно еще более приблизилось. С гряды были хорошо видны светлые барашки, вскипающие на темных, почти черных волнах.
Я шел медленно, боясь упустить появление первых кустиков кияка. Их не было. По-прежнему на гряде торчали лишь редкие кусты селитрянки.
Ветер усиливался — дул с востока, сбивал в сторону, теснил с гряды. Когда я подходил к кусту селитрянки, слышалось слабое посвистывание. Ветки гнулись, припадая к земле. В лицо хлестал сухой соленый песок. Видимость резко ухудшилась. Косу, уходящую вдаль, заволокла желто-серая мгла. Это курились на ветру невысокие длинные дюны, наметенные у обоих берегов. Надо взглянуть, есть ли они на карте. Свериться с нею было нелегко: ветер рвал ватман из рук.
Я сел на землю, с трудом развернул карту: дюны не показаны. Вознесенского интересовала растительность, а не рельеф; здесь рельеф все время меняется. Да и дюн в то время могло еще не быть.
Надо идти. Почти бессонная ночь, ходьба против ветра, слабость от голода — все это почти обессилило меня. А кияка нет, и неизвестно, когда появится. Сейчас каждый шаг дается с трудом. Что же делать? Вернуться? Нет, ни в коем случае! Надо идти, идти и обследовать песчаную гряду до конца. Кияк здесь, не мог он совсем исчезнуть. Здесь зона его распространения, не будь ветра, уже нашел бы, пусть не заросли — отдельные куртины. Главное — не падать духом, идти вперед, смотреть под ноги. Смотреть под ноги… Вот именно! Сейчас я могу видеть вокруг на каких-нибудь два-три метра, не больше, и то надо наклоняться, всматриваться — песок слепит глаза. Не взял очки… в них было бы легче, хотя очки быстро запотевают, да и видно в них гораздо хуже.
Я остановился, — сердце стучало, как после сильного бега. Хотелось одного — лечь на песок. Нет, нет, только не поддаваться. Сегодня решающий день, мой день, день победы или поражения. Вот сейчас надо сесть, выпить воды, отдохнуть и идти дальше. Кияк уже недалеко, некуда ему деться. На косе люди почти не бывают, выпаса нет: в Карагеле скот не держат. Значит, надо идти вперед и искать.
Я вынул пробку из тяжелой фляги, поднес горлышко к губам и сейчас же опустил — вода была горько-соленая. Все ясно: налил из кувшина морской воды. Боже мой! Как же можно было забыть, что здесь на косе, пресная вода — ценность? Ее только пьют. А в медном кувшине — вода для умывания. Удобнее из кувшина, чем ходить к морю… Не догадался попробовать, проверить…
Сразу ослабело все тело, руки, ноги будто ватные. Во рту вдруг пересохло, нестерпимо захотелось пить… хотя бы глоток воды, всего один глоток пресной воды. Морской нельзя — будет еще хуже, начнет тошнить…
Я вылил воду из фляги. Она мгновенно ушла в песок. И песок почти не потемнел, не увлажнился, такой же сухой, светло-серый…
Мне вдруг стало страшно — один в пустыне, без воды, без пищи, и ветер все сильнее: циклон вернулся. Сколько же времени так будет продолжаться? А если я не смогу дойти до Карагеля, пролежу здесь весь день и всю ночь, совсем ослабею? Кто мне поможет? Никто! Никто не знает, где я, куда пошел… Правда, рыбаки видели, но они заняты своим делом, подумают, — обратно прошел стороной. В песчаной мгле не увидишь… Сидят сейчас в палатке, застегнулись на две полсти, ждут, когда утихнет ветер. А когда он утихнет — завтра, послезавтра, через неделю? Осень близко, пора циклонов…
Взглянул на часы — двенадцать, полдень… Уже шесть часов я в песках, до вечера далеко. Хотя не так уж далеко — с каждым днем раньше темнеет. Ночи уже длинные. Сегодня как долго ждал утра, и вот дождался, пошел за кияком, один, без посторонней помощи хотел найти…
Надо вставать. Ветер сразу же налетел, сильно толкнул, попытался свалить. Но я устоял, только пошатнулся. Попробую идти.
Я поднял воротник спецовки — защитить лицо от песка — и побрел вслепую, стараясь только не сойти с гряды. Надо считать шаги. Сделать сотню — остановиться, передохнуть. Потом еще сто, еще… Пока не доберусь до рыбачьей палатки. Хотя нет, какая палатка… Я не увижу ее отсюда, с гряды. Утром увидел, когда было тихо. Значит, придется идти так до самого Карагеля, километров двенадцать. По два километра в час — это шесть часов. Но разве я иду по два? Дай бог, километр, от силы — полтора. Это сейчас, а дальше? Пить очень хочется, и в горле больно покалывает, как при ангине.
Я закрывался воротником спецовки, но песок все равно попадал в нос, в рот, в уши. Сухой кашель заставлял останавливаться. Отдышавшись, через силу брел дальше, брел на ощупь, стараясь только не сойти с песчаной гряды, которая, нигде не прерываясь, тянется через всю косу.
Как глупо, как непростительно глупо я поступил! В отряде если бы и захотели помочь, не смогут: не оставил даже записки. Как догадаться, где я — в Азизбекове, в Дагаджике, на Дервише, на Куфальдже? Затеряться легко: Челекен не такой уж маленький.
Идти все труднее. Я уже не выдерживаю ста шагов, — что ж, буду отдыхать через девяносто. Хотя нет, так можно уменьшать и уменьшать. Надо вытягивать всю сотню. Надолго ли? Ясно: до конца меня все равно не хватит — еще километр, ну два, не больше, и придется лечь, будь что будет. Лечь и… и не встать? Нет, надо идти! Упаду — буду ползти. Иначе погибну не только я, погибнет дело, из-за которого пошел сюда, на косу: никому не придет в голову рыться в моих бумагах, искать карту Вознесенского, отчет. О них не знают.
Вдруг я поймал себя на хитрости, на самообмане: отсчитываю целый шаг, а делаю всего полшага… Может, увеличить привалы? Отдыхать по часам — скажем, ровно десять минут? Но тогда меня застанет ночь. К ветру, к песку прибавится темень, холод. Нет, надо идти.
Внезапно в однообразном шуме ветра мне послышался слабый крик, крик без слов:
— А-а-а…
Я встал, приложил к ушам ладони.
Нет, ничего не слышно… Показалось, померещилось. Да и кто здесь может кричать? Кто будет искать меня?
Я двинулся дальше, но, отсчитав десяток шагов, почувствовал — надо сесть на землю, немедленно сесть, а то упаду, повалюсь и не смогу подняться… Значит, так суждено, на роду написано — пропасть, погибнуть в считанных километрах от поселка, от людей. Сам, сам виноват — все сделал, чтобы уйти от них, помешать тебе же помочь…
Я стоял, ждал, когда смогу идти.
И вдруг глаза застлало… Такого еще не было… Я быстро сел на песок. И тут совсем близко, внятно послышалось опять:
— А-а-а…
Нет, это не кажется, не должно казаться, не может казаться… Я поднял голову и не услышал — увидел вдали высокую, темную, размытую желто-серой мглой фигуру.
Голос! Подать голос!
Без слов, напрягая последние силы, я крикнул:
— А-а-а!
Неужели не услышит, пройдет мимо, исчезнет в тяжелом сухом тумане?
Я снова крикнул, но уже слабее!
— А-а-а…
Темная фигура двинулась прямо на меня. Прямо над собой я увидел запыленное большое лицо Калугина. Глаза за стеклами очков казались громадными.
— Эй, сюда! Вот он!
Во мгле возникла еще фигура. Больше я ничего не видел, не слышал. Я схватил руку Калугина, прижался к ней лицом и плакал, громко, навзрыд, плакал, не скрывая, не стыдясь своих слез.
XIV
Перегнувшись к окну кабины, Калугин спросил:
