Быстро темнело. Холодная октябрьская заря слабо освещала теряющие очертания дубы. Я чиркнул спичкой, поджег листья. Огонь радостно и зло накинулся на них, собираясь сразу же сжечь. Но тут я навалил на пламя целую охапку. Огонь исчез. На месте его появилось беловато-синее дымное завихрение. Дым был очень густой, ватно плотный. От собственной тяжести он даже не в силах был подняться вверх и стлался по земле, обволакивая листья; они скрылись за его плотной завесой. И вдруг этот густейший дым пророс бледными огненными языками, языки слились в одно широкое, багрово-желтое пламя. С гуденьем, с воем оно взметнулось вверх, подбросив в ночное небо еще целые, не обгоревшие листья. Листья эти темными смятенными птицами заметались в вышине и тут же исчезли, пропали с глаз.

Ирина сидела на земле, крепко обхватив руками колени, и неподвижно смотрела на огонь.

Я подвинулся к костру, стал вдыхать горько-дымный запах сгоревших листьев, потом подбросил еще охапку. Листья разом вспыхнули, и уже не широкое пламя, а мощный огненный столб поднялся в небо, на котором из-за света от костра не было видно звезд. Я не отводил глаз от огня — это была минута, которую я ждал много лет.

— Чудесно, правда? — спросил я.

— Да, красиво, — сказала она. — Только ты отодвинься от огня, а то искра стрельнет, прожжет брюки.

Вот уж почти треть века в самом начале осени, зимы, весны езжу в лес, в наши подмосковные Сокольники. Только летом не бываю, очень уж шумно там, многолюдно. Летом хорошо в дальних лесах — в Звенигородской тайге, в Загорском заповедном лесу.

А из Сокольников редко возвращаешься с пустыми руками — почти каждый раз привозишь две-три странички в записной книжке, написанные там же, на месте, где подсмотрел в жизни леса еще невиданное.

Так и появились маленькие рассказы моего Месяцеслова. Герой их один — старый смешанный хвойно-лиственный лес в Сокольниках.

Лес весь светится изнутри, в середине октября пожелтели все листья — дубовые, березовые, кленовые. Только зелеными пятнами темнеют молодые сосны.

Вышел на опушку — здесь куда темнее, чем в лесу. Эх, нет с собой люксметра — измерить бы разницу в освещенности, когда желтой листвы еще много.

Как падают дубовые листья? В сильный ветер летят вниз, как камни, по прямой, почти не планируя. Но вот ветер утих. И лист падает вдоль ствола, парит медленно, осторожно, нехотя и вдруг неизвестно отчего кувыркнется в воздухе и — понесся к земле как подбитый самолет.

А раз было такое. С самой вершины дуба сорвался крупный широколопастный лист. Летел он необычно: очень уж медленно, очень долго парил, прежде чем опуститься на землю.

Я поднял его. У самого черешка к пластинке прилепился маленький березовый листок. Вместе они и отправились в свой последний полет: вместе не страшно!

Много дней уже пасмурно. Солнце не показывается, только временами высветлит изнутри тучи — серые, но не сплошные, хотя и довольно-таки плотные, без голубых прогалин.

Внизу ветра нет. Изредка он чуть пошевелит верхушки берез. Тогда срываются с веток золотые стайки листьев-копеечек, с неожиданной быстротой летят к земле, легко опускаются на слой упавших ранее. Глянешь в глубь леса — там и сям вспорхнули стайки, косо несутся вниз. И дубы медленно раздеваются на зиму. Вокруг них слой толще, темнее, и сильно пахнет мокрым дубовым листом.

В старом лесу у самой опушки низкие, очень толстые пни. Каждый — уже готовый «круглый стол» для дружеской беседы. Поверхность без рисунка — годовые кольца почти стерлись, еле различимы. Сколько лет прожило дерево? Трудно сказать, но конечно же больше сотни. Пушкина с Лермонтовым не застало, а Гоголя, Тютчева, Льва Толстого могло видеть под своими ветвями.

Теперь на пне ржавая еловая хвоя — нанесло со стороны ветром. Дерево срубили, и пень мертв, а корни? Они протянулись под землей на половину длины ствола, а какой он был при жизни высоты (еще не длины!) — кто знает…

В земной глубине, может, и живут еще корни своей глухой, потаенной жизнью. Но жизни этой уж не выйти наружу.

Рядом с пнями те, кого пощадил топор. Сосны давно без сучьев, только крона вверху. Ствол в глубоких вмятинах — следы былых ветвей. Крона очень высока. Чтобы рассмотреть, надо сильно запрокинуть голову. И тогда услышишь ровный, тихий, непрерывный шум. Там, вверху, всегда ветер; если слабый — шумит только крона; если сильный — качается все дерево. Я уперся руками в ствол. Он — как каменная стена, как скала — стоит нерушимо. Только ветру под силу чуть качнуть. В животном мире нигде не встретишь такой скрытой, затаенной мощи. Многолетнее дерево — воплощение неизбывной силы земной. Поэтому-то в старом лесу овладевает всегда чувство древности; старое дерево, жизнь его — это жизнь многих человеческих поколений.

Голый, мокрый, плачущий холодными слезами ноябрьский лес. И как темно в нем! Упали и погасли желтые листья. Они светились даже в бессолнечные, пасмурные дни. И в лесу было куда светлее, чем летом, когда густая зеленая листва затеняла солнце. Сейчас палые листья всюду — желтыми заплатами на вечной зелени елей, легкие березовые «копеечки» наколоты на длинной хвое сосен. Листья лежат на старых пнях, застряли в траве. Трава, уж много раз битая утренниками, пожухла, стебли злаков безглавы — все колоски опали.

Я разрыл листву, показалась земля — каменно-твердая, серая, в глубоких трещинах; сушь: с июня не было дождей.

Позднеосенний, предснежный лес. Тихий, темный, неподвижный. Деревья потемнели от влаги. Наконец-то дожди идут без конца.

Я стал на колени, копнул рукой лесную подстилку. Она мощная, многослойная, многолетняя — сверху умершие, неотличимо похожие друг на друга, как и подобает покойникам, палые листья, ниже коричневый тлен, пахнет землей, влагой — вечными запахами покоя. Взял на руку, смотрю: скелет листа, крепкая сетка жилок, почти вся сквозная; только кое-где висят остатки бурой листовой, ткани, уже разрушенной. Неужели она была когда-то живой, зеленой, матово просвечивала на солнце, шумела на ветру, питала все эти деревья? А сейчас распадается от легкого касания…

Что тут есть еще? Крышечка от желудя — «плюска», пустая, но еще крепкая; мертвая травинка пырея, о нее уже не порежешься: кремнезема нет, мягкая, а разорвать — все же надо усилие.

Копнул рукой глубже — бесформенные бурые кусочки, уже не растения — перегной, гумус. Из гумуса вырос этот высокий лес и в гумус же превратится. А потом снова родятся дубы из желудей, от которых остались вот эти пустые шляпки-крышечки.

Ночью выпал первый снег. Поздний, декабрьский. Лес, вчера еще темный, сквозной, просветлел, но не просматривается насквозь, — все ветки опушены, матово светятся под низким глухим серым небом, хотя снега мало, не покрыл даже всей травы; она странно зеленеет из-под белого тонкого покрова.

Подошел к орешнику. На всех ветках, на всех до одной, непрерывные снежные цепочки. Тянутся за всеми извивами ветки, подымаются вверх, спускаются вниз, и нигде нет разрыва. На самом крутом подъеме висит цепочка, толщиной всего в одну большую снежинку. Весь лес — пестрый, коричнево-белый — кажется беспокойным, странным.

Снег, январский, обильный, начался с вечера, шел всю ночь. Лес завален снегом, будто громадная лавина обрушилась с неба. Везде сугробы по грудь. Нижние ветки пригнулись к земле под снежным грузом. А вот и обломы, открытыми ранами свеже белеют на темном стволе.