Миша сидит на ступеньках веранды и смотрит на вишню; кажется, это первое дерево, которое он увидел в своей жизни, — мама держала его на руках, показывала на что-то большое, густое, зеленое, и над самым ухом слышался голос: «А вот вишенка; смотри, Миша, какая вишенка».

И он старательно повторял: «Вишен-ка» — и тянулся к листьям.

Мама сорвала лист, дала ему. Он сразу же взял лист в рот.

А сейчас вишня совсем голая, живые бледно-зеленые листья растут только на самых нижних ветках. Осенью придется срубить ее на дрова…

— Что задумался?

Ромка, спустившись с чердака, неожиданно подошел сзади.

— Ничего, — сухо сказал Миша — он не любил, когда его видели возле старой вишни. — Пошли в дом, сейчас будет проверка времени. Надо часы подвести, они, кажется, отстают.

Закат застал их уже на крыше. Тускло горели оба фонаря. На табуретках были разложены карты, наколотые на фанеру, журнал наблюдений, бинокль, часы, выверенные до одной минуты. Они сидели на теплом, еще не остывшем железе крыши и смотрели на небо. Солнце только что зашло. Нежаркое, большое, спокойное, оно опустилось медленно, не теряя лучей — небо после циклона было совсем чистое, горизонт обозначен очень резко. Над западом стояло огромное, почти до самого зенита, слепящее сияние. Оно занимало полнеба, захватив и северный и южный края горизонта, и казалось таким же ярким, как солнце.

Ромка с завистью смотрел на Мишу — у того в руках был полевой бинокль; значит, он первым заметит Персеиды. Они все время летят по небу, только сейчас их пока не видно — забивает солнечный свет. Ромка вытянул затекшие ноги, крыша под ним сразу же загремела.

— Тихо ты! — цыкнул Миша.

Ромка быстро подобрал ноги. Сегодня он был совсем смирный, не спорил, слушался каждого слова Миши.

Миша поднял бинокль, повел по горизонту.

Небо медленно менялось. На месте слепящего сияния встало пурпурное зарево; яркое золото осталось только там, где солнце ушло за горизонт. Да и зарево уже темнело — из пурпурного становилось багровым. Справа и слева на него надвигалась, медленно теснила вечерняя, ровная, глубокая синева.

— Вот! — громко сказал Миша.

— Что? Летят? — Ромка хотел вскочить, но побоялся, что загремит крыша, и он только придвинулся к табурету, где лежали часы и журнал наблюдателя.

— Нет, — Миша биноклем указал на восток, — это Юпитер, вон видишь, первым загорелся, в Стрельце.

Юпитер стоял над самым горизонтом и горел красным немигающим планетным светом, как далекий светофор. Одна за другой возле него — сверху, справа, слева — робко проступали бледные, слабые звезды Стрельца. Вот под самым Юпитером зажглась еще звезда. Свет ее был тоже слабый, но ровный, как у Юпитера.

— Гамма Стрельца, — неуверенно сказал Миша.

Но вдруг «Гамма Стрельца» стала медленно подниматься вверх, вот она поравнялась с Юпитером, вот уже миновала его…

— Что такое? — растерянно сказал Миша. — Персеида? Но почему одна?

— Какая Персеида! Спутник это! — задыхаясь, крикнул Ромка. — Спутник летит! — Он запрыгал от радости, и темная, остывшая крыша под ним загрохотала, как гром.

А неяркая, ровно светящаяся звезда миновала уже Стрельца. Она прошла под палицей Геркулеса, обогнала тяжело подымающихся с востока звездных птиц — Лебедя и Орла — и стала взбираться к зениту, к Медведицам, к Гончим Псам и Дракону.

И тогда навстречу необыкновенной звезде из-за горизонта вылетели новые звезды. Они вылетели огненным роем, но сразу же рассыпались по небу, оставляя за собою светлые следы. Минуту небо было спокойным. Спутник уже миновал зенит, спускался к западу, шел между звездами Большого Льва. И тут, как бы прощаясь с ним, с востока снова вылетели Персеиды. Их было еще больше, они заняли все небо, проносились через все созвездия; казалось, рассыпался сам Млечный Путь и сверкающей пылью устилает дорогу маленькой звезде, спокойно уносящей за горизонт свой неяркий, ровный свет.

— Ушел… — тихо произнес Ромка. — Долго летел над нами, все небо пересек… Жаль, не заметили время и путь по карте не провели…

— Ничего! — сказал Миша. — Его путь давно вычислен. Пока мы смотрели, он вокруг Земли тысячи километров прошел.

Миша взглянул на часы, поправил звездную карту на фанере, поднял полевой бинокль.

— Приготовились! Сейчас Персеиды опять покажутся.

С самого утра сильный ветер начал сносить на город холодную водяную пыль, но дождя пока не было, и только около десяти часов он вдруг припустил вовсю.

— Скорей, девушки! — крикнула Галя и, низко наклонив голову, бросилась бежать к университету.

Надя и Аня побежали за ней. В вестибюль они влетели запыхавшись, с раскрасневшимися лицами.

— Что, весна? — Отложив газету, швейцар Иван Семенович поверх очков взглянул на промокших девушек. — А как же в «Вечерней Москве» вот писали, что холода будут только до пятого мая? Сегодня уже седьмое…

— Да, осенняя в этом году весна, — сказала Галя, самая маленькая, самая темная из всех. Она сняла берет, стряхнула с него дождевые капли.

Хорошо знакомая ботаническая аудитория сегодня была неприветливой. В комнате стоял полумрак — точь-в-точь как в октябре, и поэтому хотелось зажечь электричество. Время от времени серые косые струи сносило ветром, и тогда в окно раздавался стук, короткий, еле слышный и жалобный.

Галя потрогала трубы радиатора, вздохнула:

— Холодные…

— А где ж это топят в мае? — спросила Надя. — На полюсе разве что.

Она вынула гребенку и порывистыми движениями стала расчесывать свои мальчишеские короткие, почти белые волосы. Светлые глаза ее сердито смотрели на дождь за окном.

Галя подошла к окну, подула на стекло и написала мизинцем: «Нам холодно».

Потом подула ниже и написала: «Нам страшно холодно. Ах, как холодно…»

Все засмеялись.

— Ну, девушки, довольно ныть, — решительно сказала рослая, широкая в кости москвичка Аня. Ей было уже двадцать лет, и носила она китель с двумя орденскими ленточками. — Смотрите, без четверти десять. Юрий Павлович вот-вот появится, а у нас ничего не готово. Нехорошо: человек в третий раз приходит на консультацию в воскресенье, а мы об этом совсем не думаем.

— И очень даже думаем, — недовольно сказала Галя, — тебе бы только покомандовать, товарищ старшина…

— А если думаем, тогда поставь цветы в кувшин, смотри — они совсем завяли. Ты, Надежда, вынимай тетрадки для рисования и приготовь доску, а я достану из шкафа бинокулярные лупы и «Весеннюю флору».

Галя принесла кувшин с водой и опустила в него желтые цветы неизвестного вида, собранные накануне в лесу, в Сокольниках. Аня и Надя расставили на столах бинокулярные лупы, разложили определители растений, препаровальные иглы, пинцеты, тетради, начисто вытерли доску и приготовили мел.

От этих хлопот сразу стало теплее.

Дождь на дворе шел теперь не так уж сильно, и пространство за окном было зачерчено лишь легкими пунктирными линиями. В комнате немного посветлело.

— Странная в Москве весна, — сказала Надя, — вся из каких-то кусочков: кусочек марта, потом опять пласт зимы. Кусочек апреля — и пласт осени. Вот у нас в Омске совсем другое — зима стоит иногда до самого апреля, но зато если уж уходит, то насовсем.

— Март-то, положим, был настоящий, — сказала Галя, — май осенний, это верно, а март был. Я даже хорошо помню, когда началась весна — в ночь с шестнадцатого на семнадцатое.

— Ну и что же было в эту ночь? — недоверчиво спросила Аня.

— А вот что: шестнадцатого был совсем еще зимний день. Везде тихо, морозно, бело, И вдруг ночью уже — я в библиотеке долго засиделась — выхожу во двор, а мне прямо в лицо ветер — сильный, теплый. Точь-в-точь как у нас с Подола дует, перед тем как Днепру вскрываться. Киевляне так уж и знают: раз подул ветер с Подола — конец зиме. Иди на Владимирскую Горку и смотри ледоход.