Уже при выходе на торную дорогу на склоне бугра попался старый астрагал. Короткий, опробковевший стволик раздвоился, поник, — видно, зимой в сильную стужу замерзший сок разорвал древесину, но половинки ствола, склонившись к земле, жили, на них зеленели редкие перистые листочки.

Да, трудно жить на скудной песчаной земле, раскаленной летом, промерзающей в бесснежные морозные зимы. И все же растения крепко держатся за эту бедную землю: корявые, в бурых наростах ожогов, с ветками, кривыми от опавших, побитых морозом побегов, в рваной, серой, мочалой свисающей коре, они не поддаются, живут. Люди их не трогают: ветки колючие. За всех терпит Кандым — с гладкой красноватой корой.

Показался Карагель. Окна рыбачьих домиков, всегда тусклые, слепые, сейчас горели, плавились в лучах заходящего за барханы солнца. Потемневшее вечернее море синело между сваями.

Стрельцову не хотелось идти по улице — рыбаки уже вернулись домой, сидят возле домиков, еще спросят, не нашел ли новую куш-гези. Мамед-ата наверняка все рассказал…

Он решил пойти в обход, задами. Песчаная пустыня подступала вплотную к недлинной цепочке домов на сваях. Барханы притаились здесь, как вражеские солдаты в перебежке.

Нога сразу же увязла в глубоком песке. Вышагивая последние десятки метров, Стрельцов еле шел. Только сейчас он почувствовал, как вымотали его эти дни.

Показался дом Мамеда-ата, влево от него застывшими серыми волнами уходила до горизонта мертвая пустыня. На самом ближнем гребне темнело что-то, верно последний погибающий кустик колючего боялыча — низкорослой корявой солянки. Маленькое, готовое исчезнуть пятнышко жизни среди мертвых холодных песков. И Стрельцову неудержимо захотелось продлить хоть на месяц, хоть на неделю продлить жизнь этого бедного кустика.

Песок, полузасыпавший куст, еще не уплотнился. Стрельцов руками стал разгребать его.

Одну за другой куст благодарно выпрастывал ветки; они были не колючие, нет! Они были гладкие, красноватые, членистые. Бархан, надвигаясь на куст, нес ему гибель, но пока спасал от потравы, от порубки: куст был жив, в одиночку он боролся с барханами, не поддавался им, упрямо топорщил во все стороны свои гибкие густые ветки. Стрельцов раздвинул их. Внизу, в развилке, темнело что-то. Боясь поверить, он просунул руку туда, в развилку, и ощутил шершавое прикосновение как бы банной мочалки.

И вот на ладони его лежат два легких, бурых, сцепившихся щетинками сухих шарика. Верно, первые плоды молодого куста.

Стрельцов сел прямо на песок, подождал, пока перестанут дрожать руки, потом вынул носовой платок, уложил шарики, завязал концы одним узлом, другим, третьим, положил под рубашку — прямо на грудь, на голое тело. Потом срезал ножом две ветки, сунул туда же.

Мамеда-ата не было дома. Хозяйка на кухне. Стрельцов вынул из рюкзака свернутый в трубку том «Флоры Туркмении», похожую на наперсток ботаническую лупу и подошел к окну.

Темно! Восток уже померк, весь свет сейчас на западе. Солнце только что зашло, золотые лучи густо и широко разметались по небу.

Он прошел в комнату хозяев, подвинул табурет к окну, постелил на подоконник чистую бумагу, достал из платка шарики, осторожно расцепил их, рядом положил ветки. Потом сел, раскрыл «Флору», стал читать описание рода. Научное название «каллигонум» происходило от греческих слов «каллос» — красиво и «гонос» — колено.

Он взял в руки ветку. Она была неповрежденная, целая, трехколенчатая. Только сейчас он увидел, как удивительна эта слегка изломанная линия. В свете зари гладкая кора казалась темно-вишневой, а может, она отражала свет зари? Он пальцем тихо погладил ветку, положил обратно. Смеркается, еще несколько минут — и нельзя будет рассмотреть строение плода. При «летучей мыши» ничего не увидишь. Ждать утра невозможно. И все же он не смог заставить себя читать быстрее, он читал вслух, внятно, отделяя каждое слово:

— «Плод снабжен четырьмя кожистыми или перепончатыми крыльями, края их цельные, зубчатые, шиповатые, но никогда не щетинистые — Секция Птерококкус».

Это было не то. Он сразу понял, что не то, и все же дочитал до конца, продлевая секунды, которые не повторятся. Потом перешел к параграфу второму: «Плод без крыльев, одетый одними щетинками».

Это был верный путь. Таблица вела к новой секции, к видам со щетинистыми плодами.

Вот первый вид: «Кустарник до двух метров высоты, кора взрослых ветвей розоватая, плод шаровидный; расположение щетинок густое, скрывающее орешек».

Он наклонился над бумагой, навел лупу. В косо падающем, неожиданно усиленном лупой, размытом матовом свете виднелось нечто темное, непонятное, страшное. На снежно-белом поле лежала большая безликая голова, круглая, дико лохматая, в толстых бурых вздыбленных волосах. Сквозь них чуть темнел надежно укрытый орешек. В нем таилась молчаливая упорная жизнь зародыша, ростка, куста. Этот куст останавливал, укрощал злые барханы.

Стрельцов взглянул в книгу, прочел: «Calligonum Caput Medusae — Кандым Голова Медузы».

Сейчас она выйдет из палатки, уже скрипнула раскладушка — это Леся вылезла из спального мешка, оделась, теперь отстегивает полсть — шесть крючков.

Ашир сидит на холодном утреннем песке спиной к Лесиной палатке, перебирает собранные накануне растения. Сверху лежит совсем свежий Патлак, цветущий экземпляр, по-латыни — Смирновия Туркестана.

На верхушке твердого серо-зеленого стебля — прута — с мелкоперистыми листочками светятся, тихо сияют удивительные цветы — все разные, непохожие друг на друга: верхние — розовые — постепенно переходят в голубые, в синие и, наконец, в лиловые.

Кажется, разноцветные, ярко освещенные солнцем мотыльки сели отдохнуть на жесткий прут, сложили крылышки и эти крылышки чуть вздрагивают — вот-вот раскроются, маленький рой вспорхнет и унесется ввысь, в небо.

Вчера Ашир увидел Смирновию на барханных песках, недалеко от лагеря, осторожно вырыл, держа в вытянутой руке, быстро пошел в лагерь.

И все-таки от жары Смирновия немножко увяла. Ашир поставил ее в банку из-под тушенки и посолил воду.

За ночь Смирновия отошла. Другие растения вон какие вялые, а она совсем живая…

Сейчас Леся пройдет мимо, хрипловатым со сна голосом скажет:

— Салям, Ашир! Как спалось? Что снилось?

Потом увидит Смирновию, всплеснет руками:

— Боже мой! Какая прелесть! Где же вы ее взяли? Как она называется?

А он засмеется:

— Это? Это Патлак. Растет только у нас, в Туркменистане, — и подаст ей совсем живую Смирновию.

Ашир кладет Смирновию в верхний гербарный лист, как будто она тоже лежала в папке. Он оглядывается, он знает каждое движение Леси. Вот она откинула полсть, вышла, посмотрела на еще бессолнечное, темно-синее небо, заложив за голову тонкие, ровно загорелые руки, громко зевнула. Короткие рукавчики красной блузки сдвинулись до самых плеч. На левой руке — три пятнышка — прививка оспы в детстве.

Ашир наклоняется над гербарным листом, указательным пальцем гладит жесткие пепельно-зеленые, словно запорошенные барханной пылью, листочки Смирновии, потом мизинцем — кожа на нем не такая грубая — осторожно расправляет разноцветные лепестки.

Шаги на песке неслышны, но Ашир чувствует — сейчас Леся проходит возле него, осторожно ступая по холодному песку босыми ногами. Он задерживает дыхание, концами пальцев чуть приподымает с листа Смирновию, чтобы Леся сразу ее заметила.

— Здравствуйте, Ашир!

Он быстро оборачивается и видит Лесину спину — прошла мимо, не спросила: «Как спалось? Что снилось?» Нет, просто поздоровалась, и не как всегда — по-туркменски, а безразлично, холодно — «здравствуйте», будто только вчера познакомились…

Ашир укладывает Смирновию в гербарный лист, закрывает его. Красивое, очень красивое растение, ничего не скажешь… Но чтобы было какое-то особенно выдающееся — нет, этого нет, стебель грубый, как палка, а пестрая окраска — от неодновременного распускания цветов; сменяется химическая реакция клеточного сока, только и всего. По форме цветок самый обыкновенный, как у всех бобовых, — неправильного, асимметричного строения: парус, лодочка, два весла. А пигмент очень нестойкий — после сушки венчики быстро обесцвечиваются, становятся прозрачными, как осиные крылья.