Елена Николаевна пошевелила пальцами, и тогда они оба наклонились к ее рукам, головы их сблизились. Они прижали к лицу эти холодеющие руки, словно стараясь вернуть им тепло и жизнь.
Глаза Елены Николаевны потускнели. Она опустила веки, глубоко вздохнула. По лицу ее тихо покатились последние слезы. Тогда медицинская сестра подошла к Мише, взяла его за руку и повела из комнаты.
3
Быстрая золотая молния рассекала темные тяжелые тучи. Истекая синим дождем, тучи неслись над полями, погруженными во тьму.
А вдали, на горизонте, освещенном невидимым пока еще солнцем, сиял омытый лес. В нем, должно быть, уже пели птицы и на них с веток сыпались светлые дождевые капли.
Миша стоял перед большой картиной и смотрел на дождь.
Большой старинный дом был выстроен еще в конце восемнадцатого века. Здесь родилось и жило несколько поколений Осокиных. Путешественники, натуралисты, они большую часть жизни проводили в далеких экспедициях, изучая северное сияние, уральские горные породы или растительность тундры.
Из года в год дом Осокиных наполнялся новыми коллекциями, гербариями, чучелами птиц, редкими книгами и картами, старинными картинами, изображавшими природу. И постепенно дом этот стал похож на некий ковчег науки.
В одном углу зала висели изображения облаков. Это были не картины, а портреты. Художник писал каждое облако отдельно, придавая ему неповторимые черты, словно изображал человека. Разглядывая тихий розовый цирус, плывущий на страшной высоте, или стоячее огромное кучевое облако, или свирепый желтобрюхий нимбус, несущий грозу, Миша смотрел на них, как на всамделишные живые облака.
Но это было прежде, а теперь, глядя на знакомые изображения, Миша думал, что и облака, и дождь, и молния почему-то вдруг потускнели, словно остановились в своем движении и умерли, и на холсте вдруг стали заметны мазки красок.
Этого не было при маме. Они приходили сюда каждый день, садились под картину, на которой шел дождь, и, накрывшись маминым платком, «слушали дождь». Под платком было совсем темно. Миша спрашивал:
— Мама, можно посветить?
— Посвети.
Он вынимал из ее косы гребень, распускал волосы и быстро проводил по ним гребнем. С волос с сухим треском сыпались искры.
— Горю! — смеясь, кричала мама. Она сбрасывала платок и бежала к картине со степным полднем и миражами на горизонте. Они садились на солнце и «сушились от дождя».
Оттого что волосы у мамы были легкие и светлые и с них сыпались искры, Мише казалось, что, когда мама входит в полутемный зал, картины видны яснее.
…Скрипнула дверь. Послышались шаги отца. Миша нахмурился и быстро вышел из зала.
Осокины были далеки друг от друга. Они словно присматривались один к другому. Дмитрий Михайлович не знал, как вести себя с сыном. Еще при Лене он, слыша смех и беготню в зале, на цыпочках подходил к двери, но войти не решался, боясь смутить и жену и сына.
С Леной Осокин никогда не говорил об этом. Она тоже молчала и только раз, незадолго до конца, сказала тихо:
— Ах, Осокины, Осокины! Когда же вы узнаете друг друга?..
Миша вышел в сад. Стоял конец мая. Было очень жарко и тихо, как в комнате. Природа настороженно прислушивалась к себе, была беззвучной. Невысокое горячее небо затягивала белесая полупрозрачная муть. На западе бесформенной грудой копились мягкие серые облака. Солнце быстро погружалось в них, оно спешило уйти от этой тревожной тишины.
Больше месяца уже не было дождей. Земля отвердела, покрылась извилистыми глубокими трещинами. Под яблонями лежали маленькие зеленые плоды. Они морщились от зноя и неслышно падали на землю.
Миша ходил по саду и думал о маме. Он помнил: когда-то давно она шла по этой аллее и, наклоняясь над сиреневыми кустами, искала Мишу. Он сидел притаившись здесь же, но она, не глядя на него, протягивала вперед руку и говорила громко, словно про себя:
— Странно… Где же он мог спрятаться? — И дотронувшись до его лица: — Ничего не понимаю! Только что был здесь — и нет…
А он давился от смеха, потом вскакивал и повисал у нее на шее…
Миша вернулся в дом, сел к столу, раскрыл старый большой атлас с облаками и тучами. Мама очень любила этот атлас, и они вдвоем часто рассматривали его. Миша переворачивал листы и, увидев рисунок, закрывал глаза, стараясь представить себе, какое лицо было у мамы, когда она смотрела на этот рисунок. Каждый раз выражение лица у нее менялось. Глядя на серые стратусы, несущие холодные осенние дожди, мама хмурилась и быстро переворачивала страницу. А когда встречались кумули, она долго смотрела на них, и лицо ее светлело. Миша дергал ее за рукав:
— Мама, дальше!
Но она все смотрела на кумули и тихо отводила его руку.
…Миша стал листать атлас, ища кумули, но в зале было уже совсем темно. Полупрозрачная муть сгустилась, почернела и заволокла все небо. Миша взглянул на запад, где недавно село солнце. Там было сейчас особенно темно. Миша взял атлас и пересел на диван, поближе к окну. Он нашел кумули, но рассмотреть их было уже нельзя. И тогда он подумал, что если бы сейчас сюда вошла мама, то в зале сразу бы посветлело и они вдвоем стали бы рассматривать атлас. Но теперь он уже ни за что не торопил бы ее, не дергал за рукав. Он смотрел бы на кумули хоть целый час, хоть целый год смотрел, лишь бы только мама была с ним вместе и он держал бы ее за руку и слушал, как она дышит и как бьется ее сердце.
Миша лег на диван, закрыл глаза и стал думать, как ему трудно, как плохо без мамы.
И вдруг сквозь закрытые веки он увидел мгновенный, сильный свет.
«Пришла!» — догадался Миша.
Смеясь, она стояла у дивана. Миша смотрел на нее, и его удивляло, что свет от волос ее такой яркий. Он спросил робко:
«Мама, отчего ты сегодня такая светлая?» — Но она молча присела к нему на диван и раскрыла атлас. Он увидел ее любимые кумули, несущиеся по голубому небу, и заметил, что лист атласа словно освещен электричеством — даже видно чернильное пятнышко внизу, которое мама как-то неосторожно оставила на бумаге.
И тогда он спросил опять, но уже смелее:
«Мама, почему ты сегодня такая светлая?»
Но она ничего не ответила, быстро поднялась и, улыбнувшись ему, вышла.
Миша проснулся, вскочил с дивана. Кругом была разлита густая тьма. Но вдруг во все окна, в раскрытую в сад дверь хлынул мгновенный синевато-белый свет. И сейчас же в темном саду грохнул звенящий удар.
— Гроза! — громко сказал Миша.
Он выбежал на веранду и замер на месте. Он не узнал грозы. Он никогда не видел ее такою — изменчивой, живой, веселой и страшной. Она разразилась над всем миром и наполняла его сверканием и грохотом.
Молнии рассекали, прошибали тучи, рвали их в клочья, а тучи опять смыкались и гасили молнии. Но молнии прорывались снова. В их вспышке возникал вдруг весь старый сад, с аллеями, кустами, деревьями. Каждое дерево шумело всеми своими ветками, и листья на них были мокрые и живые.
И Миша вдруг беззвучно заплакал. Огромная осокинская страсть к природе, страсть, родившаяся вместе с ним и дремавшая в его крови, проснулась в нем в эту минуту. Он протягивал вперед руки, он ловил дождь, невидимый, теплый, насыщенный тьмой и электричеством.
Косая молния осветила белую стену веранды, и Миша увидел на ней высокий черный силуэт отца. Отец подошел к сыну и положил ему на голову тяжелую, большую руку. Они стояли вдвоем и молча смотрели и слушали грозу, дышали ею.
Дождь перестал, деревья с шумом стряхивали с себя темные капли. Небо над садом вдруг прояснилось, и между обессиленными борьбой тучами проглянула и быстро пронеслась по небу большая синяя Вега — звезда майской полуночи.
— Ну вот и первая гроза прошла, — тихо сказал отец, — теперь уж все пойдет расти и жить.
СЕРЕБРИСТЫЕ ОБЛАКА
Большой земляной ком перелетел через забор, упал на садовую аллею, разбился вдребезги. Миша Осокин сидел на корточках под яблоней, выкапывал червей. Твердый обломок ударил его по руке.
