— Ну, будет, Лев, будет… Нельзя так — это же молодежь.

— Господи! Да я ведь шучу, — добродушно оправдывался Баскаков. Он покачал головой. — Ну ничего, ничего. Это бывает. Человек в годах, попал среди молодежи, вспомнил юность, загорелся, это бывает…

И вдруг я увидел: возле Льва Леонидовича возникла пустота. Остались только Аполлон Фомич да Агнесса Андреевна.

Все остальные окружили Вахрушева, объясняют про «ломаные» визиры. Он сбил на затылок кепку, внимательно слушает.

Глаза Баскакова стали вдруг пустыми, неумолимыми, как у гипсового Зевса. Твердой поступью он подошел к Вахрушеву.

— По-моему, Георгий Александрович, данных для суждения о работе отряда товарища Курбатова имеется у нас вполне достаточно. Теперь желательно, чтобы вы уделили малую толику времени работе вашего покорного слуги, — он взглянул на часы, — фактор времени… его упорно игнорируют, а он напоминает о себе. Посему не целесообразно ли вернуться обратно по старому маршруту?

Вахрушев хмуро смотрел вдаль. Пикеты «ломаного» визира уходили в глубь песков. Старший мелиоратор шагнул было к ним, но Баскаков почтительно удержал его:

— Виноват, Георгий Александрович, позвольте вам напомнить: еще утром у нас в лагере вы сказали: начальник экспедиции лично прибыть не смог, но очень просил вас сегодня же вечером ознакомить его с итогами нашей взаимной товарищеской проверки. А она непомерно затянулась.

Вахрушев вскинул голову и встретил непреклонный взгляд Льва Леонидовича. Еще с минуту он медлил. Лицо его вдруг обмякло, появились мелкие морщины. Наконец резким движением он выпростал из-под брючного ремня полы спецовки, сбил на лоб бобриковую кепку.

— Ладно, пошли! — и вслед за Баскаковыми повернул обратно.

После инспекторской проверки в отряде все затаилось в ожидании грозы: вряд ли Баскаков удовольствуется победой в соревновании. Да, в сущности, им, опытным изыскателям, она была обеспечена заранее, но для оскорбленного самолюбия маститого «пустыннопроходца» одной победы, пожалуй, будет мало. Он наверняка захочет наказать самонадеянных первогодков.

Работа в отряде шла бесперебойно. Установилась хорошая погода — ясные, тихие дни. Как обычно, мы выезжали в пески на рассвете, возвращались затемно. Вечером на летучке Курбатов торжествующе кивал на тающую с каждым днем стопку «белых» — не отработанных еще — планшетов. Их оставалось совсем немного, зато росла другая стопка — планшетов, заполненных условными обозначениями.

Мы втянулись в работу, вошли в ритм.

Однажды, когда я, сойдя с грузовика, вошел в палатку и лег на раскладушку в ожидании «обедо-ужина», сквозь прорезь заглянул Мурад.

— Пожалуйста, идите кушать.

— А почему Илюша не принесет в палатку?

— Начальник сказал: «Будем теперь все вместе кушать возле кухни за столом».

Я поморщился: Курбатов как новатор неистощим, с производства переключился на быт…

Возле кухни все уже сидели за самодельным столом: длинная широкая доска положена на консервные ящики.

Начальник с улыбкой обернулся ко мне:

— Не возражаете против совместной трапезы? А то мы в песках друг от друга совсем отвыкли — встречаемся только на летучках, говорим только о делах.

Я молча сел рядом с Калугиным. Илья стал разносить миски с супом. Потом крупно нарезал хлеба, положил ломти посредине доски.

— Илюша, ты хотя бы газету подстелил, — укоризненно заметил Костя, — доска бог знает где валялась.

— Нет газет, все покурили, — отозвался повар.

— Сойдет и так, — примирительно сказал начальник.

Тем временем все уже разобрали хлеб, стали крошить в миски, делать «тюрю» — так и суп вкуснее, и удобнее: не надо откусывать от ломтя.

За столом воцарилась тишина — все сосредоточенно ели, проголодавшись за много часов работы в песках. Я искоса поглядывал на своего соседа. Калугин ел медленно: набирал полную ложку с размоченным в супе куском хлеба, поддерживая ломтем снизу, нес ко рту. Так едят солдаты на привале, колхозники, вернувшиеся с поля, вообще, люди большого, непрерывного пожизненного труда.

Отставив пустую миску, Калугин взял у Илюши кружку с чаем, помешивая ложечкой, обернулся ко мне.

— А наш геоботаник так и утаил секрет — какими чарами удалось ему околдовать Льва Леонидовича? Это не шутка! Под конец работ получить горючее, и притом — для кого? — для предерзостных курбатовцев! Я глазам своим не поверил: вижу — катит к нам целая бочка баскаковского бензина.

— Хорошо, хоть Баскаков не знал, что мы на верблюжьи скачки ездили, — засмеялась Инна Васильевна, — а то немедленно радировал бы Стожарскому о развале трудовой дисциплины. Мол, по долгу старого полевика не могу не сообщить.

— Думаю, что Баскаков и наш Юрий Иванович сошлись на почве общих литературных интересов, — Калугин легонько толкнул меня в бок, — что, не верно? Небось читал вам из «Фауста» — сначала по-русски, потом по-немецки? И Холодковского критиковал за неточность перевода?

Я удивился:

— А вы откуда знаете?

Кругом засмеялись.

— Теперь ясно, — с комическим вздохом сказал Калугин. — Интересом к Гёте вы его и полонили. Для него главное — почитать гостю наизусть «Фауста» в подлиннике. Потом он психологически мотивировал необходимость иметь в пустыне дом-палатку о трех покоях с библиотекой, с душем, с качалкой. Если вы всему этому восторженно удивитесь — Лев Леонидович вами покорен.

— И наоборот, — сказала Инна Васильевна, — если против шерсти погладите — конец! Вечно будет помнить, никогда не простит.

— А мы погладили, — печально произнес до сих пор молчавший Курбатов. — С тех пор как вызвали на соревнование его отряд, Лев Леонидович наш тайный, но непримиримый враг.

— Главное, что в мести своей такие, как Баскаков, неутомимы и беспощадны, — серьезно сказал Калугин. — Ведут бой только на уничтожение противника. А воевать они умеют и при этом придерживаются правила отцов-иезуитов: «Для достижения цели все средства хороши».

Инна Васильевна недовольно дернула плечом.

— Ну вот вы уже отходную нам читаете…

По лицу ее я видел: разговор о Баскакове неприятен, тягостен ей. Это было понятно: Инна Васильевна — застрельщица дерзкого вызова, а следовательно, и вражды к нашему отряду каракумского «патриарха».

Калугин спокойно повернулся к Инне Васильевне:

— Думаете, я как ворон каркаю? Нет! Просто я противник страусовой политики — при опасности прятать голову под крыло. Любую опасность надо предвидеть, чтобы подготовиться к борьбе с нею.

Инна Васильевна нервно засмеялась.

— Сергей Петрович, неужели вы считаете, что Баскаков так уж всесилен? По-вашему, он и отряд наш может расформировать?

Калугин выпил чай, поднялся из-за стола.

— Он — нет, Стожарский — да. Баскаков — сердцевед, умница. Начальник экспедиции давно танцует под его дудку.

— А я и не стараюсь покорно подставлять голову под удар! — вдруг горячо сказал Курбатов. — Мы не мыши, для которых сильнее кошки зверя нет. Надо будет, приструним и Баскакова.

Инна Васильевна подмигнула мужу:

— Правильно, чего робеть! Ты у нас боец известный.

Это было очень жестоко. Курбатова передернуло. Он с трудом сдержался, чтобы не ответить резко. Мне стало жаль его: в конце концов, не каждый рожден борцом. Но я промолчал. Зачем вмешиваться в семейные ссоры?

Вмешался Калугин. Глядя прямо в лицо Инны Васильевны он медленно сказал:

— А вам не следовало бы иронизировать.

Инна Васильевна вспыхнула:

— Ага! Теперь, значит, не только Курбатов, но и вы упрекаете, что я подбила всех вызвать баскаковцев? Понятно: надо найти козла отпущения.

— Дело не в козле, — спокойно сказал Калугин, — вызвали их не только вы, а мы все, весь отряд, и вызвали, зная почти наверняка, что будем побеждены. Дело не в этом. Я хотел сказать другое: не следует постоянно подчеркивать в людях только их слабости.

Инна Васильевна смущенно молчала. Калугин понял ее, сказал уже мягче: