Секунду Кара молча смотрел на большую длинную голову с жестким густым бобриком, лежавшую на подушке, на маленькие крепкие руки, сложенные на животе. Руки мерно подымались и опускались вместе с дыханием спящего. Два одеяла накрывали Ивана Ивановича, края их были аккуратно подоткнуты с боков.

— Подъем! — негромко сказал Кара.

Иван Иванович глубоко вздохнул, открыл глаза, увидел Кара, улыбнулся.

— Почему так поздно, Давлетыч?

— Подъем! — повторил Кара.

Лицо Ивана Ивановича недовольно сморщилось.

— Ты что, выпил? Давай ложись. Ночь на дворе. — Он обеими руками подтянул повыше края одеял.

Кара нагнулся, сорвал с Ивана Ивановича одеяла, швырнул в угол.

— Уходи!

Иван Иванович быстро сел на кошме. На лице его появилось смятение, все же он попытался еще говорить строго:

— Чего буянишь? Ложись спать!

— Сейчас уходи отсюда, грязный шакал! — Кара засунул руки в карманы стеганки. Он очень боялся за свои руки.

Иван Иванович увидел, как вспухли, зашевелились карманы стеганки. Кулакам в них было тесно.

Он подобрал ноги, сел по-турецки, он явно опасался встать и приблизиться к Кара.

— Успокойся, Давлетыч. Завтра все обсудим. — Голос его стал испуганным, ломким. На всякий случай он взял из-под подушки и быстро надел в рукава телогрейку, натянул на голову пилотку.

— Если не уйдешь через минуту, буду бить, — сказал Кара. — Даю одну минуту.

Иван Иванович понял — это последнее слово. Надо убираться.

Он обул ботинки, пощупал телогрейку на груди; видно, там все было в порядке, все на месте. Покорным страдающим голосом сказал:

— Я иду, иду. Сейчас ухожу… До утра не дал побыть… Вот она, благодарность… Ладно, бог с вами!

И, согнувшись, прижимаясь к брезентовой стенке, почти выполз из палатки, в последний раз — уже у выхода — боязливо оглянулся на Кара — не ударил бы напоследок.

Но Кара не смотрел на него. Он стоял и пристально смотрел на «летучую мышь». Потом вышел из палатки. Было тихо, даже моря не слышно. Кругом стояла глубокая тьма. В ней исчез, пропал Иван Иванович.

Кара подошел к костру, ногами разбросал по песку догорающие ветки, вернулся в палатку.

Овез сидел на обычном своем месте у входа. При Иване Ивановиче он редко проходил на середину палатки.

— Плохо получилось, — сказал Кара, — обманул он нас. Совсем плохо получилось…

— Я знал это, — тихо отозвался Овез, — с первого дня знал.

— А почему молчал?

— Боялся, ты будешь сердиться…

— Ладно, — сказал Кара, — нитки у нас есть?

— Есть.

— Завтра утром надо починить сеть. Она не такая плохая. Хорошо починим — можно еще ловить.

— Конечно, можно, — сказал Овез.

На рассвете Осокину сквозь сон послышалось, что в дверь его кабинета кто-то постучал. Он поднял голову и, затаив дыхание, прислушался: кругом было тихо.

«Приснилось, — подумал Осокин, — никого там нет».

Он с огромным облегчением провел рукой по лбу и закрыл глаза. «Спать. Теперь спать…»

И в ту же минуту стук повторился снова.

— Кто там? — вполголоса спросил Осокин.

— Дмитрий Михайлович, — раздался громкий шепот медицинской сестры, — Елене Николаевне совсем плохо, она просит к себе вас и Мишу.

— Сейчас иду, — сказал Осокин.

Еще час назад, напрасно стараясь уснуть, он думал о том, что это неминуемо должно произойти, но внутренне поверить этому не мог, и теперь, когда это уже произошло, он удивился, что случилось все так, как он и ожидал со дня на день.

С Еленой Николаевной Осокин прожил восемь лет. Когда она пришла работать на его метеорологическую станцию, он был уже не молод, жизнь его была занята наукой, и он почти свыкся с мыслью, что навсегда останется одинок. К Елене Николаевне он отнесся так, как относился ко всем женщинам, — вежливо и безразлично.

Ей было двадцать два года, она только что окончила институт; на метеорологическую станцию ее приняли младшим наблюдателем.

Первый разговор их произошел в марте. Елена Николаевна вышла на площадку, чтобы записать скорость движения облаков. Она стояла у нефоскопа Бессона и смотрела на облака. Осокин подошел к ней.

Услышав сзади шаги, она, не оборачиваясь, вдруг спросила:

— Дмитрий Михайлович, какие облака вы больше всего любите?

— То есть как? — не понял Осокин.

— Ну, о каких облаках вы можете сказать — это самые хорошие, самые мои облака? — И, не дожидаясь ответа, сказала: — А мои любимые — вот, кумули, — она показала вверх — там плыли огромные кучевые облака. — Они прилетели позавчера, вместе с первыми грачами.

Она взглянула на Осокина, и он впервые заметил необычайное сочетание в ее лице: брови и ресницы черные, а глаза и волосы совсем светлые. Он смутился и, рассердившись на себя за это, резко повернулся и пошел к станции.

Через полгода они поженились. И на протяжении всего того времени, что прожили они вместе, Осокина не покидала мысль, что вся его теперешняя жизнь, все то счастье и радость, которые принесла ему Елена Николаевна, все это настолько необычно и не заслужено им, что вскоре неминуемо должно исчезнуть. Когда год назад врачи нашли у Елены Николаевны белокровие, Осокин подумал: «Ну вот и конец».

Дмитрий Михайлович оделся и вошел в комнату к сыну. Сквозь сетку детской кроватки у окна он увидел лицо Миши. Сейчас оно особенно поражало необычайным сходством с лицом матери: продольная морщинка на лбу, появлявшаяся только во время сна, черные брови при очень светлых волосах — все было как у нее.

Осокин вдруг вспомнил, как пять лет назад они с Леной сами заплетали эти шнурки — белые с синим, а потом долго не могли решить, где поставить кроватку, пока Миша сам не указал на место у окна: «Хочу тут».

— Михаил! — негромко позвал Осокин.

Мальчик открыл глаза.

— Одевайся, пойдем к маме.

Осокин отошел к окну и, пока Миша одевался, молча смотрел на совсем уже светлое апрельское небо.

Елена Николаевна лежала на высоко взбитых подушках. Лицо ее, обращенное к окну, было освещено зарей, Она слабо улыбнулась, увидя мужа и сына.

— А вот и Осокины пришли…

Она в шутку любила так называть их. Она хотела поднять руку, но не смогла, и тогда Дмитрий Михайлович понял, что силы уже оставили ее.

— Плохо мне, Осокины, родные мои Осокины, — тихо проговорила она. — Что на дворе, утро уже?

— Утро, — сказал Дмитрий Михайлович.

— И мороза не было? Ну вот видишь, твои синоптики опять напутали, а ты боялся, что яблони побьет… Открой окно, Дмитрий.

Осокин хотел возразить, так как на дворе было совсем еще холодно, но она взглянула на него, виновато улыбнулась, словно ей было неловко, что холод теперь уже больше не может повредить ей. Тогда Дмитрий Михайлович быстро подошел к окну, сильным рывком вынул зимнюю раму и широко распахнул окно.

В комнате стало очень светло и свежо. В саду цвели яблони, под ними слабо курились догоравшие костры — их разложили еще ночью, боясь, что на рассвете ударит мороз. Но мороза не было, и теперь, осторожно продираясь сквозь ветки цветущих деревьев, над садом поднималось большое малиновое солнце. Нижний край его был наискось срезан темной чертой горизонта.

— Вытри мел на рукаве, Дмитрий, — сказала Елена Николаевна, — вечно ты испачкаешься…

Он взглянул в окно.

— Вы видели вчера первые кумули, Осокины? Они лежали вдоль горизонта весь день. И сегодня лежать будут…

Она не могла уже говорить и знаком подозвала их к себе — отца и сына. Они опустились возле нее на колени, и стояли молча, без слов, строго и неподвижно и смотрели в последний раз на живое лицо ее.