Кара оглянулся — пусто, никого. Теперь уже смело можно идти по шоссе, — если кто и встретится, в темноте не увидит ни лица, ни «сидора» за плечами.

Усталые ноги легко ступали по твердому асфальту — куда лучше идти, чем по песку, даже мелкому.

Давно он не был в райцентре — целый год. Вышки вот появились…

Новый Дом культуры — бетонная коробка без крыши, без окон, без дверей — темнел недалеко от вышек. Такой он был и в прошлом году. Верно, законсервировали стройку. Нефть бурят на большой глубине, очень много денег надо.

В огромном темном зале было холоднее, чем под открытым небом. В окна, в двери смотрит тьма, ночь.

Тихо, никого нет. Может, ушел перекупщик?

Кара кашлянул. Сейчас же от темной стены отделился, словно вышел из нее, темный человек, но не пошел навстречу, остановился, ждет.

Кара сказал негромко три слова:

— От Ивана Ивановича.

— О, салям алейкум!

Туркмен! И сразу узнал, что Кара тоже туркмен, хотя он сказал русские слова.

— Салям! — коротко ответил Кара.

Только старики говорят еще приветствие полностью, как сейчас вот этот…

Они заговорили по-туркменски…

Почему не пришел сам Иван Иванович? Болен? Ай, плохо, плохо! Много работает, часто в море выходит, вот и заболел. Нельзя так. Надо здоровье беречь…

Перекупщик снял с плеч мешок, быстро развязал «сидор», переложил рыбу.

— Помялась сильно… Вчера ловили?

— Сегодня утром.

— А почему совсем твердая?

— Шел сюда очень долго… Днем как пройдешь?

— Правда, правда, — торопливо согласился перекупщик, — днем никак нельзя. Милиция везде стоит, на всех смотрит. Опасно днем ходить. Только ночью можно. А ночью один пост — возле райисполкома. Ходи где хочешь, носи что хочешь, — он засмеялся тихо, но отрывисто, будто напала икота.

Кара сложил вчетверо твердый мокрый «сидор», взял под мышку, собрался идти. Но перекупщик стоял, не уходил.

Глаза привыкли к темноте. Можно рассмотреть широкое лицо, круглую каракулевую шапку.

— Ты рабочий из порта?

— Нет, — сказал Кара, — я рыбак.

— Рыбак? В артели?

— Да.

— А почему переметы ставишь?

Кара не хотел объяснять, сделал шаг к выходу.

Перекупщик взял за руку.

— Обожди.

— Чего ждать? — грубо сказал Кара. Он устал, сильно хотел есть, а до косы еще пятнадцать километров.

— Иван Иванович уезжает домой, — знаешь? Больше не придет сюда. Очень хорошо! Зачем он нам, правда? Разве без него не сможем работать?

Слова перекупщика ошеломили Кара. Иван Иванович уезжает! Почему же он молчал? Как теперь быть с сетью? Сколько дней пропало…

— Иван Иванович очень жадный, — сказал перекупщик, — очень любит деньги. Много денег брал. Красную рыбу никто не ловит: нельзя — штраф. Иван Иванович брал с меня сколько хотел. Очень нехорошо делал. Я тоже должен заработать. Правда? Мне надо продать рыбу — самое опасное дело. А Ивану Ивановичу что? На косе людей нет. Поймал рыбу, принес, сдал, получил деньги. — Перекупщик беспокойно взглянул на молчавшего Кара, заговорил еще быстрее: — Верно, он тебе мало денег давал? Очень жадный — все только себе берет, Я буду хорошо платить — шесть рублей за килограмм. Мало? Ладно! Семь рублей за килограмм. Больше не могу. Через день приноси сюда, в Дом культуры, когда стемнеет. Второй день будешь для артели ловить. Тридцать процентов плана сделаешь — скажут: «Молодой рыбак, больше не может, еще не умеет». Приедут на косу — вы все хорошие продукты спрячьте. «Один хлеб и селедку едим, очень плохо живем».

Он опять коротко засмеялся — заикал.

— Сколько Иван Иванович брал за рыбу? — спросил Кара.

— Э, что Иван Иванович! — перекупщик махнул рукой. — Ивана Ивановича больше нет. Мы с тобой остались — хорошие рыбаки, иомуды, друзья. Как твое имя? Я — Мамед.

Кара ничего не ответил. Он думал. Семь рублей — это цена перекупщика. Выгодная для него цена. Он говорит: «Иван Иванович очень много брал». И все деньги прятал, только покупал продукты, чтоб они не ели дорогой рыбы. Ее продать можно по большой цене. Значит, давно уже были деньги на капроновую сеть. Давно можно было поехать в Ашхабад, вернуться, ловить селедку, спокойно ждать машину из артели, спокойно ходить в Карагель, не по барханам ходить — по дороге, по которой все ходят, спокойно встретить кривого Байрамова: «Салям, Кадыр-ата!» — «Салям, Кара. Как селедка идет? Ловишь?» И матери не надо было бы ходить ночью в Дагаджик, и Момыш не плакала бы, не закрывала косами лицо.

— Сколько красной рыбы ты взял у Ивана Ивановича? — спросил Кара.

Перекупщик нетерпеливо дернул головой, он уже сердился, но не показывал вида.

— Э, «сколько, сколько»… Много взял, много денег отдал. Иван Иванович каждый хвост считал. Сейчас ты его долг принес. В прошлый раз сдачи не было. Сказал: «Рыбой отдам». Не будем его вспоминать. Лучше скажи: «Мамед, давай вместе работать». Тебе деньги нужны? Я дам.

Перекупщик вытащил толстый бумажник, отвернулся, зашуршал деньгами. Выбрал бумажку, очень близко поднес к глазам, долго смотрел, потом протянул Кара:

— Вот возьми задаток. Иомуд иомуду должен верить.

Кара взял бумажку, разорвал пополам, плюнул на нее, бросил в глаза перекупщику и выбежал из Дома культуры.

Он быстро шел по темному ночному шоссе, шел и плакал злыми слезами. Прижатое к телу локтем, под мышкой лежало что-то твердое, мокрое, липкое. Кара даже задохнулся от ярости, ударил свернутый «сидор» об асфальт, ногой отшвырнул далеко в темноту.

Под низким, рыжим от электрического света небом остался позади райцентр, пропала в темноте черная коробка Дома культуры, буровые вышки.

Невидимое шоссе уходило вдаль, к Карагелю. Нога чувствовала надежную твердость асфальта. С моря подул ветер, несильный, ровный, на всю ночь. Кара ощутил мгновенный холод на мокрых веках, но веки тут же высохли. Он убыстрил шаг, почти бежал. И по обеим сторонам шоссе мимо него неслись яркие, осенние звезды.

Он не заметил, как встал из темноты Карагель, тихий, пустынный, темный, спящий — движок давно уже выключили, было очень поздно. Мелькнули и пропали последние окраинные домики. Между свай была темнота.

Шоссе сразу оборвалось. Но нога нащупала слабо наезженную колею, дорогу в диких песках. По ней ходили и ездили люди.

Кара шел широким, твердым шагом. Он не чувствовал ни голода, ни усталости. Все пропало от злости, от обиды, от слез, высушенных ветром.

Песчаная дорога была светлее асфальта, тускло мерцая в темноте, шла за линией берега — то удалялась от него в глубь косы, то подходила к морю совсем близко; тогда из тьмы Кара слышал глухой, слабый плеск невысокой ночной волны. Каспий был невидим, но он не молчал, подавал голос. И Кара становилось спокойнее, легче на душе.

Палатки он не заметил, увидел только красное пятно костра. Оно светилось ровным, неподвижным светом, потом стало увеличиваться, расти.

Костер горел, жил: уже можно было различить его дымное пламя.

Кара взглянул на часы — начало первого. Они уже спали в это время. И тут на ярком, языкатом, подвижном фоне возник понурый черный силуэт.

Песок заглушил шаги. Кара внезапно появился у костра. Согнутая спина Овеза испуганно вздрогнула, распрямилась — он сидел у огня, подбрасывал сухие ветки сарсазана. Овез блестящими от огня глазами снизу вверх смотрел на брата.

— Почему не спишь?

— Тсс! — Овез поднял палец, указал на палатку. — Он заснул. Сказал: «До утра жги костер, меняй угли в жаровне».

Кара почувствовал, как внутри него подымается страшная, злая сила, толкает к палатке.

Обеими руками он раздвинул полсть.

Тускло горела «летучая мышь». Рядом с фонарем на белой скатерке стояла пустая бутылка коньяка, возле нее на бумажке — обсосанные ломтики лимона, открытая коробка папирос «Люкс».

Иван Иванович лежал у стенки на кошме, дышал тихо, спокойно. В ногах его в жаровне мелкими синими огоньками горели свежие, недавно принесенные из костра багровые угли.