Тридцать метров!
Стрельцов выпрямился. Он не замечал ни ветра, ни бьющего в лицо песка. Он видел только чахлый, кургузый, обгрызенный овцами кустик, косо торчавший на развороченном бугре. Отдельные ветки отсюда было уже трудно различить.
На сотни метров протянулись корни под землей, соединились с корнями других кустов. Вся середина косы пронизана внутри мощными тяжами, оплетена хрупкими мочками. Они обвили каждый комочек, каждую песчинку, отбирают влагу, несут ее кустам. И кусты, вырубаемые человеком, травимые овцами, не поддаются, живут, сковывают кочующие барханы, превращают их в спокойные, неподвижные бугры.
Стрельцов бережно вырыл Кандым, освободил из-под песка и смотал кольца все корни, обернул растение гербарной бумагой, увязал в сетки. Это был уже не вымирающий кустарник, один из сотни местных видов, нет, это был единственный стойкий защитник. Челекена, в одиночку воюющий с барханами.
Октябрьский день кончался. Буря, как всегда, к вечеру утихла. Песок в воздухе медленно оседал, даль прояснялась. Пустыня готовилась в ночи. Море в сумерках казалось спокойной темной равниной. Стрельцов поднял сетки с Кандымом — пора домой. Он придет, положит сетки на пол возле своей кошмы, сядет ужинать.
«Что нового нашел, Андрей? — спросит Мамед-ата. — Кандым нашел? Зачем он тебе? Куш-гези — другое дело: красивая трава, приятно смотреть. А Кандым что?»
А если показать ему корни Кандыма, которыми оплетена под землей вся коса, и сказать, что Кандым надо не трогать, только не трогать, и он свяжет все барханы на косе, там прекратится развевание песков — если так сказать Мамеду-ата, поверит он или нет? Вряд ли… Всю жизнь считал он, что Кандым — это дрова, всю жизнь рубил его, таскал домой вязанки веток. А барханов на Челекене с каждым годом больше и больше, смотреть на них — тоска берет. Поэтому дети Мамеда-ата все реже приезжают на Челекен, только письма пишут, зовут к себе — в Мары, в Москву, в Арктику. Зовут, не знают, что, когда человеку семьдесят два года, он редко, очень редко уезжает из родных мест, даже если это место — Челекен.
Буря замела все тропинка к Карагелю. Стрельцов шел по свежему песку, как по пороше. Быстро темнело, песок становился светлее. Показались домики Карагеля, черные, спящие. Только в одном окне светился огонек: старуха Биби, оставила для гостей «летучую мышь» на подоконнике.
Сильно заскрипело высокое старое крыльцо. Дверь была не заперта.
— Ты, Андрей? — окликнул его: из темноты хозяин.
— Я, Мамад-ата. Не спишь?
— Зачем спать? Ночь длинная…
Проходя в узкую дверь, Стрельцов задел ее сеткой.
— Что-то большое нашел — в дверь не входит, — сказал Мамед-ата. Он стоял на пороге в халате нараспашку, светил «летучей мышью».
Стрельцов развязал сетки, свет фонаря упал на темные мотки корней.
— Ого, корни какие! Кандым? — Мамед-ата присел на корточки, пощупал куст. — Сам маленький, а корни большие, сильные. Крепко держатся в земле…
— На этих корнях весь Челекен держался. — Стрельцов осторожно разматывал корни.
Мамед-ата молча наблюдал за ним, он не шутил больше, он смотрел на корни, протянувшиеся через всю комнату. Корням было тесно здесь, они доходили до стен и поворачивали обратно к кусту, маленькому, кургузому кусту, который жил невзирая на все беды.
— Хороший куст, — сказал Мамед-ата, — крепкий, сильный. Крепко вяжет песок. Пускай большой ветер, буря — песок под кустом не поднимется, будет спать.
5
Всю долгую осеннюю ночь Стрельцов не спал — думал: что делать, где искать плоды? Обычный кустарник мог остаться безымянным. Кандым, открытый вчера, должен был обрести свое имя. Кто он? В обширном роде кандымов десятки и десятки видов. Почти все широко распространены в Средней Азии. Какой же из них этот, челекенский? Нужен хоть один плод, один-единственный шарик… Где его найти?
Заснуть удалось только под утро. Его разбудил свет — теплый, желтый, веселый. Солнце поднялось прямо из моря, после долгих дней ненастья оно светило в полную силу. И небо было чистое, ярко-синее, радостное — наконец-то освободилось, очистилось от туч.
Мамеда-ата не было дома — ушел к лодкам, к морю.
Стрельцов стоял на песчаной, пока мало наезженной дороге. Куда идти? Снова на Дервиш — незачем, можно перещупать подстилку, песок еще под сотней кустов — ничего не найдешь, там выпас, заготовка дров. Тогда на северную косу, на Куфальджу: она подальше.
Буря окончилась, все вокруг ожило: ребята шли в школу, уже не закутанные с головой в материнские платки, — нет, они бежали, со смехом увязая в глубоком песке, и весело дрались дерматиновыми портфелями. Без надобности сигналя, просто так, для большего шума, в райцентр на недозволенной скорости проносились грузовики. А если выйти на берег, увидишь кашкалдаков — стайкой чернеют на тихой голубой воде. Касаясь моря острым белым крылом, проносятся чайки… Где они прятались во время бури, неизвестно.
Надо «голосовать» — до Куфальджи десять километров, не близкий путь. Но шоферы, грузчики только улыбались, кивали из кабины, из кузова: дескать, рады бы взять, да некогда — долго стояли на приколе.
Он пошел пешком, — сокращая путь, двинулся без дороги, прямо через дикие пески.
Куфальджа шире Дервиша — справа и слева до моря по километру, и растительность здесь обильная: на сером песке зеленели густые, высокие кусты, как маленькие развесистые деревца, — гигантская солянка чоротан. Ветки, листья полны горько-соленого сока. Чоротан запасает влагу впрок, поэтому и живется ему хорошо — зной не страшен, овцы и человек не трогают.
Стрельцов отломил хрупкую ветку; листья — зеленые с серым налетом — свисали тяжелыми гроздьями. Такие не зашелестят на ветру, будут только мертво шуршать, как железная стружка. Чоротан рос сплошными зарослями. Кусты Кандыма встречались кое-где, совсем редкие, низкорослые, забитые. Палых веточек под ними почти нет, сквозь тонкий слой сереет песок. Верно, Кандым не цвел здесь совсем…
Он ходил от куста к кусту, осматривал ветки, щупал песок под кустами — пусто, везде пусто, ничего нет. Дальше по косе идти бессмысленно: если и попадутся кусты Кандыма, то только мертвые — чоротан убил их, у берегов он разросся особенно буйно; поселяется там, где морская вода совсем близко к поверхности, — сосет ее своими густыми короткими корнями. Вдали от моря чоротан не жил, зато здесь, у берега, он был полным хозяином и беспощадно глушил всех чужаков, не давая им ходу.
Низкое осеннее солнце ярко освещало серый песок, серо-зеленые неподвижные чащи чоротана, похожие на растительность древних, доисторических времен. Солнце стояло над морем, отражалось в нем белыми искрами. Уже не черное, а синее, мирное, усталое после многодневной бури, море гнало к берегу невысокие спокойные волны, без свирепых белых гребней. Было тепло и тихо. Стрельцов расстегнул плащ, снял кепку. Идти обратно будет, пожалуй, жарко. Правда, он сегодня вышел налегке — сетки заняты, там лежит Каллигонум специес — «Кандым неизвестный». Последнее слово обозначается сокращенно, только двумя начальными буквами — стыдливое признание ботаника в своем неведении. Будут определены десятки видов — все эфемеры, все солянки, редкие пустынные астрагалы; не повезло одному Кандыму — останется безымянным, хотя все растения только растут, а Кандым еще и борется с барханами.
Стрельцов повернул обратно. Он шел медленно, по своим же следам, четко отпечатанным на песке. Спешить некуда: засветло доберется до Карагеля, соберет вещи, вечером в последний раз посидит вместе с хозяевами, а рано утром — в райцентр, искать попутную машину до Небит-Дага. Машин туда после бури идет много.
Вокруг лежали малохоженые пески — мелкие бугры, покрытые кое-где суровой, скудной растительностью пустыни. Ржавым проволочным клубком преграждал вдруг путь пустынный вьюнок, взъерошенный, колючий, цепкий, совсем не похожий на своего стелющегося европейского сородича. Между буграми росла солянка — боялыч, тоже колючая: крепкие кривые ветки приподняты над землей, песок свободно проносится под ними.
