— Скажи, Мамед-ата, ты давно живешь на Челекене?

— Давно, Андрей. Всю жизнь.

— И никогда нигде не был? Не выезжал отсюда?

— Почему никогда? Был молодой, много ездил: в Баку, в Персии был.

Хозяин оживился, стал рассказывать о далеком прошлом.

Стрельцов недоумевал: Мамед-ата видел другую жизнь, видел зеленые сады, веселые синие реки, большие города. И каждый раз возвращался на свой Челекен — дикий, голый, с вечными ветрами, с барханами, с опресненной морской водой, которой нельзя напиться. Что его влекло сюда?

— Почему же ты не уедешь в Ашхабад, в Мары, в Ташауз? Везде ведь лучше, чем на Челекене.

— Как ты говоришь? — переспросил хозяин, Мамед-ата встал с ковра, взял Стрельцова за руку, подвел к окну: — Смотри, во-он там Дервиш, море. Да? Сейчас ветер, пыль, ничего не видно. А когда тихо, я смотрю туда — там утонул мой отец. Весной вышел на судака, налетела буря — в мае буря редко бывает, а тут налетела. Все рыбаки утонули, лежат на кладбище. И отец мой там лежит. На могиле большой камень, далеко — с Большого Балхана — камень привезли. А ты: «Уезжай, Мамед-ата, с Челекена в Ашхабад, в Ташауз, уезжай», — тонким веселым голосом повторил хозяин. Он был сильно обижен, но не хотел показать этого гостю.

Старик вдруг широко развел руки:

— Видишь мой дом? Хороший, да? Четыре комнаты, а нас двое — я и старуха. Зачем такой дом? Для детей строил. Десять детей было. Пять маленьких умерли, пять живут. И у них уже двенадцать детей. Я их еще не всех видел — далеко живут: на Украине, в Сибири, в Мары только одна дочка. Самый младший, Курбан, в Арктике работает, — вот куда заехал, подальше от Челекена. Почему так? Говорят, как ты: «Совсем плохо тут, песок ночью в окно стучится, в дом хочет». Окончит школу сын, дочка — и сейчас: «Отец, хочу уехать. Плохой Челекен, скучный». А все родились на Челекене.

Мамед-ата умолк, пристально смотрел на Стрельцова.

— Как ты думаешь, Андрей: можно своей матери сказать: «Мать, ты глупая, плохая. Не хочу тебя!»? Нет, с матерью надо вместе жить, не бросать ее, пока жива. Пускай бедная, старая, скучная, она — мать…

В комнате темно, хотя еще совсем не поздно — осенью в пять часов сумерки. В окно по-прежнему стучит песок, но уже тише, реже — буря устала; верно, успокоится к ночи.

Старуха Биби неслышно встает. Ее красное платье кажется черным. Она вносит жаровню с горящими углями — в доме сыро, изо рта идет густой пар, как на морозе.

Хозяин берет подушку, придвинувшись к Стрельцову, кладет ему за спину.

— Так хорошо, Андрей? — Он смущен: не сказал ли чего обидного для гостя?

Это началось ровно в полдень, сейчас было четверть третьего. Уже два часа Стрельцов лежал у бугра с редким, чахлым кустом Кандыма. Застала-таки буря в пустыне…

Лежать было холодно. Стрельцов двинул плечами, песок на нем зашевелился, сухими струйками потек вниз. Пролежи до вечера — засыплет с головой. Но и сейчас песок был везде: в ушах, в носу, в волосах, в бровях, на теле под рубашкой. Платок, прижатый ко рту, посерел от пыли. Главное, чтоб она не набилась в горло, — кашель задушит. Прополоскать горло нечем, фляга пуста: опресненная морская вода давно выпита.

Стрельцов поднял голову. Ветер после передышки снова летел на пустыню. С ближних барханов взметнулись жидкие сквозные смерчи, крутясь поднялись над землей, медленно опали.

Рано утром, когда он вышел из дома, было тихо. Надо опять идти на Дервиш — вчера не дошел туда из-за куш-гези. Сейчас он полностью зависит от этих колючих шариков… «Кандым — главная фигура на Челекене…» Стрельцов усмехнулся: старик представляет себе Челекен таким, каким тот был четверть века назад — при басмачах: пунцовые маки, непролазные кандымовые заросли… Приехал бы он сейчас сюда полюбоваться на барханное море!..

Дервиш начиналась сразу же за ложбиной с куш-гези, так непредвиденно задержавшей его накануне. Неширокая — с полкилометра в поперечнике — полоска земли, постепенно сужаясь, уходила в море. Море было совсем близко, оно волновалось, бушевало, хотя кругом стояла тишина, но где-то далеко, может быть возле Баку или дальше, в Иране, еще не утихла буря. Темные, почти черные валы с нарастающим рокотом катились к пологому берегу и рушились, выплескивая на песок сероватую пену. Неровная подвижная кромка, светлея на темном, мокром песке, терялась вдали.

Редкие, сквозные кусты Кандыма росли на невысоких буграх посредине косы. Кустов было немного — то здесь, то там на вершинах бугров торчали тонкие острые пеньки. Стрельцов присел на корточки. Красноватые, кургузые ветки чуть слышно посвистывали, когда с моря порывами налетал несильный ветер. Концы веток были обгрызены овцами. На песке виднелись их коричневые орешки.

Под кустом лежал слой мелких, похожих на хвою — только короче, мягче — палых веточек. Весной и летом они были зеленые, заменяли Кандыму листья, после первых заморозков осыпались.

Стрельцов обшарил вокруг куста весь слой — бурый, легкий, влажный. Плодов не было. Надо порыться в песке — шарики опали еще летом. Он запустил руки в холодный как снег, светло-серый песок, стал просеивать между пальцами. Нет ничего… Под вторым, под третьим, под пятым кустом — пусто, везде пусто… Руки быстро замерзали. Расстегнув плащ, спецовку, рубаху, Стрельцов спрятал руки под мышками — быстрей отогреются. Да, недаром сказал Решетов: «Если посчастливится, найдете…»

Он вдруг почувствовал сильную усталость, словно провел в песках весь день, — ныла спина, зябли и уже не отогревались руки. Скорее бы добраться до дома, лечь на кошму и ни о чем не думать! Он напоследок взглянул на море. Оно было видно, как сквозь мутное стекло; на берегу уже вставали невидимые издали жидкие смерчи.

Буря началась сразу. Ветер рванул из рук тощие сетки, сильно толкнул в спину. Стрельцов быстро натянул на уши кепку, поднял воротник плаща, лег у ближайшего бугра с нетронутым кустом — все-таки защита. Сколько придется лежать так — час, два, пять часов? Буря может разыграться на всю ночь. Тогда лежи тут, на ледяном песке, до утра.

Время шло медленно. Тусклый дневной свет заметно упал. Неужели смеркается? Стрельцову нестерпимо хотелось пить, да и не ел он почти ничего — утром не дождался завтрака, спешил управиться, пока тихо. Старуха Биби на ходу сунула ему в карман какой-то сверток. Сейчас он достал его, развернул промасленную газету — ломоть хлеба с куском жареной селедки уже посерел от песка. Все же он попробовал есть — сразу захрустело на зубах.

Ветер вдруг ослаб, переменил направление, стал дуть прямо в лицо. Стрельцов на коленях переполз на другую сторону бугра, тяжело опустился на землю. Лежать было неудобно: сильно давило в бок. Рука нащупала толстый корень, хотел отбросить, но корень не давался — уходил в землю. Стрельцов приподнялся, взглянул. Бугор с одной стороны разворочен. Верно, мальчишки-пастухи пытались вырыть тут яму — укрыться от ветра, разжечь костер. Но рыхлая стенка обвалилась, бугор был виден в разрезе. Это был живой бугор — его плотно населяли корни, могучая, неистребимая подземная семья.

Стоя на коленях, Стрельцов начал рыть ножом, отбрасывать песок руками. Неведомый, сокровенный мир открывался перед ним. Корни пронизывали, прошивали весь бугор, тянулись за его границы. От основания куста вглубь уходил основной толстый корень в бурых, почти черных чешуях, корень-отец; он давал начало коричневым длинным корням-сыновьям. Пройдя метр-полтора, они разветвлялись, порождали новые корни, корни-внуки.

Пригибаясь от сбивающего с ног ветра, жмурясь от песка, Стрельцов стал осторожно высвобождать боковой корень. Медленно истончаясь, корень шел на небольшой глубине. Стрельцов мерил шагами его длину — пять, десять, пятнадцать, двадцать метров… Но корень — светло-коричневый, тонкий шпагатик — все выходил и выходил из-под песчаной толщи. Чтоб не оборвать его, Стрельцов пополз на коленях. Корень стал хрупким, истончился до предела — веревочка, нитка, темная паутинка… Конец!