Голова ее то исчезала, то показывалась на поверхности, следом потянулись кипящие, пенистые струи. Минута, две — и она была уже возле ржавой бочки, встала на дно, оглянулась — и вдруг увидела: я не тронулся с места, не поплыл с нею… На лице Ирины появилось сначала недоумение, потом растерянность.

— Толик, — и голос ее стал незнакомым, хриплым, — Толик, почему ты не поплыл, а? Ты… ты не хочешь… быть со мной, да?

Я смущенно молчал: этот неожиданный призыв застал меня врасплох, я не готов был к встрече с ней — с такой новой, незнакомой мне Ириной, совсем не похожей на ту, которую я знал, к которой привык, которой восхищался…

А она стояла на том берегу, с отчаянием смотрела на меня, и лицо ее по-детски кривилось, дрожало от плача, горького, неудержимого, безутешного плача.

Возвращались мы с реки молча, как малознакомые, лишь изредка обменивались незначительными фразами, говорили о расписании новых лекций, о том, где бы достать какую-то дефицитную в то время «Физиологию мозга»…

Доехали до ее остановки на Юмовской улице.

Обычно я выходил здесь, провожал ее до дома, потом возвращался, чтобы сесть на ту же «марку» и ехать дальше. Но она вдруг быстро сказала:

— До свиданья, Анатолий, не провожай меня — тебе же ехать до Госпрома. Всего доброго! — И, спеша расстаться со мной, на ходу соскочила с трамвая.

С тех пор мы больше не виделись с ней, как раньше, — встречаясь на общих лекциях, коротко говорили: «Привет!», иногда добавляли две-три незначительных фразы. Былая Ирина ушла от меня навсегда. Осталась обычная студентка-сокурсница, одна из тридцати, которых было, как шутили наши ребята, «перепроизводство» на предпоследнем курсе биологического факультета.

— Кому Красильникову? — крикнула в окошечко девушка из адресного бюро.

Я подошел, взял узенький бланк-справку: Красильникова Ирина Николаевна, 1914 года рождения, проживала на улице Шекспира; дальше указывался номер дома и квартиры. Улица Шекспира? Я такой не знал. Где же это? Постучал в окошечко.

— А как мне найти Шекспира?

— Бывшая Богоявленская. Ясно? — девушка ответила уже с явным раздражением.

Дом, где жила Ирина, стоял во дворе — старый неказистый флигелек, окруженный могучими, неохватными тополями.

Я нажал и опустил щеколду раз, другой раз. Входная дверь во флигель распахнулась, на крыльцо вышла Ирина.

В плохих романах часто писали: люди, расставшиеся много лет назад, не узнают друг друга. На этом подчас строилась увлекательная интрига. А ведь в жизни ничего подобного не бывает — во внешности каждого человека, которого ты долго знал, есть черты, почти никогда не меняющиеся.

Через щель в заборе я увидел и сразу же узнал Ирину. Она пополнела, раздалась в плечах — это была почти пятидесятилетняя, солидная дама, очень похожая на свою мать.

Ирина открыла калитку. Я заметил, как вдруг побледнело ее лицо, а украинские глаза стали еще больше, еще темнее. Но она тут же овладела собой, сказала почти спокойно:

— Анатолий Чумаков! Вот так встреча! Сколько лет, сколько зим! Откуда ж ты свалился? — И она, как в былые времена, подошла ко мне вплотную, пристально и серьезно заглянула в лицо.

Мы поздоровались, вошли в небольшой домик.

— Ты давно перебралась с Чайковской? — спросил я.

— Сразу же, как вышла замуж. Это мужнин дом. Он у меня художник.

Я увидел: на стенах просторной комнаты, вероятно столовой, висят полотна — пейзажи, натюрморты. Очевидно, автор обладал широким творческим диапазоном — писал в различных жанрах. В работах чувствовалась уверенная рука профессионала.

Ирина кивнула на картины:

— Это все Алешкины творения. Те, что он не хочет продавать, — его любимые. А вообще он в моде. Несколько раз выставлялся. Были хвалебные статьи в газете.

— А тебе это нравится? — спросил я. Она пожала плечами:

— Смотря что… На вкус и цвет — товарища нет. Но ты почему стоишь в пальто? Разоблачайся. Сейчас будет чай.

— С пирожным? — спросил я.

Она усмехнулась.

— Да. Есть эклер, трубочки. И безе есть.

Боже мой! Она помнила все! И мне вдруг неудержимо захотелось спросить про шарик, про наш «Плацдарм», про все, что я тоже помнил до малейшей подробности. Кажется, Ирина угадала мои мысли и быстро вышла, сказав, что идет приготовить чай. Вскоре она вернулась и сразу стала расспрашивать обо мне: где живу, где работаю; есть ли семья.

Я отвечал коротко: москвич, доцент педагогического института. Кандидат? Да, недавно защитился, поздно, конечно, но были на то причины.

— Лучше поздно, чем никогда, — вставила Ирина. Я заметил, что она часто употребляет расхожие словечки, пословицы. Это было ново и очень не нравилось мне.

— Женат? — спросила она.

— Вдовец. Есть сын — школьник.

— Жениться надо, — сказала она, — за двумя мужиками нужен уход, женская рука.

— Пока не собираюсь. А у тебя семья?

— Двое нас — Алешка да я.

Я узнал, что она много лет работала в школе, но недавно бросила — надоело! Педагог из нее никакой, а работать для денег незачем. Муж хорошо зарабатывает, на двоих хватает сверх головы.

Я рассеянно слушал ее рассказ о себе, такой заурядный, такой непохожий на то, о чем мы с ней обычно говорили.

Закипел чайник.

Она быстро накрыла на стол.

— Где же ваш самовар?

Я еще надеялся отыскать в ней прежнюю Ирину.

— Зачем он? С ним только морока.

— Я про тот, серебряный.

— А-а, материнский… Продан он давно через комиссионку. После смерти матери Алешка все ее имущество очень удачно реализовал.

— И кровать с шариком?

Я не спускал с нее глаз и с радостью увидел, как дрогнуло ее лицо. Она коротко вздохнула, словно всхлипнула, и ничего не ответила.

А я думал сейчас только об одном — мы должны снова, хоть ненадолго, должны стать теми, прежними, кто ходил на «Плацдарм» встречать грозу, кто не спал подряд три самые короткие в году ночи, во время летнего солнцестояния, и искал в лесу первые цветы, и ждал у Провалья рождение молодика. Но как вернуть Ирину самой себе? И я вдруг решил пойти напролом — будь что будет! — ведь мне через два дня нужно быть в Москве, меня ждет Вадим — сын, он знает, что я вернусь домой в такой-то день, в такое-то время. И уже сейчас подсчитывает часы, оставшиеся до моего приезда.

И я, не сводя глаз с Ирины, заговорил о том, что давно, еще в Москве, только собираясь сюда, хотел ей сказать. Дело в том, что еще во время нашей дружбы мы задумали нечто так и не удавшееся нам; мы хотели в погожий октябрьский вечер поехать в наш лесопарк и возле «Плацдарма» разжечь маленький костер из палых дубовых листьев. Мы будем сидеть у костра, и смотреть на огонь, и дышать горьким пахучим дымом — такой бывает, только когда горят дубовые листья. И вот теперь, смущаясь, сбивчиво, торопливо, я сказал об этом Ирине. Она сразу же согласилась.

— Что ж, давай. Только не знаю, цела ли та скамейка.

— «Плацдарм», — подсказал я.

— Да, да. Помню — мы ее тогда почему-то так назвали…

Условились: после заката солнца встретиться на остановке трамвая.

— В котором часу? — спросила Ирина.

— А зачем тебе точное время? Я приду в ту минуту, когда скроется солнце.

Она усмехнулась.

— Что ж ладно. Напоследок тряхнем стариной…

Стоял сухой, погожий октябрь. Дожди еще не начались. Днем было прямо по-летнему жарко, но к вечеру осень брала свое: солнце заметно сократило свой небесный путь, подымалось уже невысоко, все сильнее смещаясь к югу.

Мы ехали в лесопарк, потом шли к нашему «Плацдарму». Боярышниковые джунгли исчезли — их вырубили, очищая аллеи, и старой скамейки не было, место, где она стояла, пустовало.

— Здесь? — спросил я.

— Нет, левее — вон за тем бугорком, — отозвалась Ирина.

Почти всю дорогу она молчала, о чем-то думала.

Вокруг «Плацдарма» росли старые дубы. Они одни не изменились за четверть века, были такие же раскидистые, могучие. Я стал сгребать под ними палые листья, затем брал ворох и нес туда, где когда-то находился наш «Плацдарм».