Теперь я уже сам брал растение в папку и на гербарном листе записывал его название — русское и латинское.

Петр Васильевич останавливался только возле цветущих растений — на первых порах не хотел загружать мою память всеми встречающимися видами. Вот он кивнул на маленький, лиловый, малозаметный цветок:

— Это вам, Анатолий Александрович, несомненно, известная Черноголовка обыкновенная — Брунелла вульгарис. Но — уверен — вы знаете о ней не все.

Черноголовку я видел впервые; если же и встречал ранее, то проходил мимо. Много ли цветов, трав мы вообще замечаем?

Я выкопал черноголовку. Петр Васильевич осторожно взял ее.

— Позволю себе обратить ваше внимание на некоторые необычные черты этого растеньица.

Он вынул из кармана тужурки складную ботаническую лупу, протянул мне:

— Пожалуйста, загляните в венчик и посмотрите, как устроены тычинки. Это же миниатюрные копья! Правда? Видите — каждая тычинка имеет совершенно копьевидный конец! Ни дать ни взять оружие наших предков, лишь уменьшенное в тысячи раз.

Я посмотрел в лупу. Да, каждая из четырех тычинок черноголовки была маленьким копьецом — держак с острым наконечником.

Мы шли по ивановскому саду и на каждом шагу находили нечто новое, неведомое мне, удивительное.

Я заметил — Петр Васильевич более всего опасается выказать свое превосходство. Прежде чем сообщить мне что-то неизвестное, он непременно говорил: «Вы, конечно, знаете, Анатолий Александрович», или: «Я напомню вам», или: «Вы, возможно, запамятовали». Этих выражений у него было множество. Я понял: ученый Иванов боится подавить меня своими огромными знаниями. А они были поистине неистощимы.

Вот в самом глухом углу топорщится, ощетинившись на весь свет своими крупными колючими венчиками, громадный, в рост высокого человека, татарник. Петр Васильевич останавливается.

— Минутку, Анатолий Александрович, — вот извольте послушать: «Я шел домой, когда заметил в канаве чудный малиновый, в полном цвету репей того сорта, который у нас называется «татарином». Потом — помните? — Лев Николаевич пытается сорвать его, но не тут-то было! Слушайте: «Мало того, что стебель кололся со всех сторон, даже через платок, которым я завернул руку — он был так страшно крепок, что я бился с ним минут пять, по одному разрывая волокна. Когда я, наконец, оторвал цветок, стебель уже был весь в волокнах, да и цветок уже не казался так свеж и красив… «Какая, однако, энергия и сила жизни», — подумал я».

Петр Васильевич умолк и все смотрел на татарник. Потом сказал тихо:

— Вот как надо писать о природе. Но писать так умел только один человек — граф Лев Николаевич Толстой…

Здесь, среди деревьев, цветов, трав, он, казалось, помолодел, шел твердой походкой. Его большие руки с силой раздвигали крепкие упругие ветки, преграждавшие дорогу, он легко переступил через ствол рухнувшего от дряхлости старого тополя и тут же сообщил, что тополь был не так уж стар — незадолго до гибели ему исполнилось всего девяносто пять лет, но что поделаешь — эта порода очень уж недолговечна, не чета, скажем, дубу.

В саду был и дуб, еще не старый — всего столетний. Петр Васильевич остановился рядом с ним.

— Его посадил мой отец. Вырастил из желудя. Их вначале было много — молодых дубков. Но потом в разное время один за другим погибали — у кого полевая мышь корешок перегрызла, кто захирел от паразитов. Остался вот этот — самый выносливый, самый сильный. Сейчас он в расцвете своей мощи. Если не срубят после моей смерти, будет жить долго-долго…

Ботаническая папка моя постепенно наполнялась. Каждый цветок, каждая травка, каждая древесная ветка — все имели свой неповторимые, отличные от остальных необщие черты. Впервые я услышал имена растений, которые с детства знал лишь в лицо.

Путешествие наше длилось уже не менее часа, когда Петр Васильевич с виноватой улыбкой вдруг остановился.

— Извините, пожалуйста, Анатолий Александрович, но моя немощная плоть, кажется, сдает. Очень прошу вас, голубчик, — возьмите меня, пожалуйста, под руку.

Только тут я спохватился, понял — старик очень измучен.

До дома шли медленно, часто отдыхая. Петр Васильевич совсем выбился из сил. Но перед самой дверью он вдруг остановился, подмигнул мне.

— Сейчас соберусь с силами — войти мне нужно молодцом, не то Вавочка вконец заругает. У нее гимназисток-то больше нет — на мне душу отводит, — и он залился высоким, детским смехом.

С тех пор каждый понедельник — в наш «обеденный» день — я встречался с Петром Васильевичем. Мне удалось упросить начальницу гимназии перенести на другой день наши занятия. Главное теперь заключалось в том, чтобы суметь вовремя проститься с Петром Васильевичем, не утомить его, не довести до изнеможения. А расстаться с ним мне всякий раз было нелегко. Каждый час, проведенный в саду, в огромном кабинете, несказанно обогащал меня. За месяц-полтора нашего знакомства я уже знал множество видов трав, кустарников, деревьев, растущих в окрестностях Куранска. За многие годы почти вся местная флора была перенесена Петром Васильевичем в его лесосад. Но знал он не только мир растений. Я принес ему незнакомую окаменелость, найденную на огороде.

— Что это, Петр Васильевич?

Он сразу же определил:

— Вы нашли довольно редкую вещь, копролит — остатки экскрементов ископаемых животных.

И следовала целая лекция — о гигантских ящерах мезозоя — о динозаврах, диплодоках, плезиозаврах, миллионы лет назад обитавших в наших краях.

Когда был собран гербарий, наступила очередь энтомологической коллекции. Из марли я сделал себе сачок и с ним охотился за насекомыми. Виды их Петр Васильевич определял с первого взгляда, затем учил меня готовить экспонат для будущей коллекции. Уходя от него, я уносил пачку книг — свою недельную порцию. Он никогда не проверял, прочел ли я взятое с собою. Нет, он поступал иначе.

— А как вам понравилось, Анатолий Александрович, место у Фламмариона, где он говорит о различных именах Сириуса — у различных народов? Эту звезду человечество знает, вероятно, от зари своего существования. Жаль, нам неизвестно, как называли Сириус жрецы славянских племен, обитавших на берегах Днепра.

Однажды я, придя к нему, был поражен: Петр Васильевич двигался по комнате, медленно вращаясь вокруг себя. Я робко спросил, что он делает. Он ответил серьезно:

— Вношу поправку к законам Кеплера.

И тут же попросил меня вращаться вокруг себя и одновременно вокруг него.

— Вы изображаете движение Луны, а я — Земли. Сейчас вы убедитесь, что они, летя к созвездию Геркулеса со скоростью тридцать верст в секунду, совершают движение не по Кеплеровскому эллипсу, а в конечном счете — по спирали.

И вот мы делаем несколько кругов по кабинету, пока я не признаю, что законы Кеплера о вращении планет вокруг Солнца по эллипсу нуждаются в серьезных поправках…

А звездное небо! Под его началом я изучал созвездия по атласу Якова Мессера. Сам Петр Васильевич знал на небе такие звезды, которые были известны, пожалуй, даже не каждому астроному.

Однажды, указав мне на Алькора — «Всадника» — маленькую звезду над Мицар, средней звездой в хвосте Большой Медведицы, он вдруг хитро усмехнулся:

— А теперь пошлю-ка я вас во Вселенную, но вы отправитесь туда без провожатого, в одиночку.

И велел мне:

— А ну поищите, пошарьте вокруг этой самой Мицар — не найдете ли там еще что-либо интересное…

Я стал «шарить» по окрестностям и вскоре увидел: вверху слева от соседней яркой звезды чуть заметно теплится крошечная звездочка шестой величины — последней, доступной невооруженному глазу.

— Где, где? — переспросил Иванов недоверчиво и строго. — Вверху справа, хотите вы сказать?

— Нет, Петр Васильевич, вверху слева.

Бог ты мой! Как он обрадовался, как просиял! Я увидел это даже при скудном свете фонаря с драгоценной стеариновой свечой — мы наблюдали звездное небо у него на дворе.

— Верно, Толя, совершенно верно! — он впервые назвал меня просто по имени. — Отличное зрение у вас, мой друг, и наблюдательность подлинного натуралиста. Я очень люблю эту звездочку, хотя вижу ее сейчас только в бинокль.