Я сел рядом. К чему эти шурфы, эти ходы, визиры, если на Челекене нет растений-пескоукрепителей? Но здесь, говорят, был ботаник из Ашхабада. Что, если попытаться получить его материалы? Может, ему удалось найти нужные нам растения. Тогда, сразу же после войны, было не до того… А если написать в Академию наук? Вдруг ответят? Как-никак — помощь науки практикам, полевикам. Сами мы ничего не найдем, это уже ясно. Но вот как писать — от имени отряда или от себя? От отряда вернее: это коллектив. Но согласятся ли начальник, Калугин? Дескать, буксир просим. А престиж отряда? Обвинят в неверии в свои силы, в капитулянтских настроениях…
Солнце стояло уже высоко, но возле моря жара почти не чувствовалась. А надо было идти в глубь Челекена, к раскаленным барханам, наносить их на план, искать пескоукрепитель, искать почти без надежды найти.
— Пошли. — Калугин быстро поднялся.
С вершины огромного бархана мы спустились в котловину.
На склоне его виднелась чахлая поросль кандыма, рядом растопырила ветки вездесущая селитрянка.
— До чего же неразборчивое растение! — сердито сказал Калугин. — На шоре селится рядом с водолюбом — сарсазаном. Здесь живет среди сухолюбов — рядом с полынью, даже с кандымом.
— Да, встречается везде, а что толку? — отозвался я. — Подвижных песков боится так же, как и другие.
Чем дальше на запад, тем растительность становилась беднее. Я механически вел записи, отмечая в журнале номер пикета, писал: «Растительность отсутствует».
______
Работа шла по-прежнему, но теперь мы выезжали в пески почти без надежды на удачу.
Вечером, прикладывая один к другому испещренные условными знаками полевые планшеты, я видел: все четче вырисовываются контуры будущей геоботанической карты Челекена. Но на этой карте пока нет главного — местообитания растений, которые могут стать непреодолимой преградой на пути подвижных песков.
Не найти нужный пескоукрепитель — это не только признаться в своей несостоятельности: Челекен останется во власти барханов. Правда, их можно временно укротить; для этого служат механические защиты — маты, сплетенные из травы, из веток. Но маты надо завозить на Челекен, потом раскладывать вручную по барханам.
Тысячи матов… Через год они износятся, сгниют. Начинай все сначала. Замешкаешься — барханы вырвутся на волю, опять полезут в поселки. Нет, не для этого нас посылали на Челекен.
Вернемся с изысканий, руководство экспедиции спросит: «Ну как, нашли пескоукрепитель?» У кого спросят? У меня, у геоботаника. Мелиоратор? Он только проектирует защитные полосы из живых растений на угрожаемых участках. А что я могу предложить для этих полос? Сарсазан да солянку куш-гези?
Ну а если бы мне повезло, если бы я нашел пескоукрепитель? Чья заслуга? Всего отряда, всех курбатовцев. Хотя самое главное, самое трудное сделано мною, только мною. Так почему же я должен говорить «наш пескоукрепитель», если на самом деле он мой, только мой?
Я поймал себя на мысли: делю шкуру неубитого медведя. А если «медведь» вовсе и не обитает на Челекене?
Как же быть? Вернуться в Казанджик с пустыми руками? Принять на себя основной удар? «Геоботаник отряда № 2 впервые в пустыне, вот он и не справился с задачей». Так скажут обо мне, и скажут справедливо, правильно скажут! Нет, этого не будет, не должно быть! Надо сделать все, чтобы найти пескоукрепитель. Любой ценой найти. И тогда пришло решение — срочно написать самому в Туркменскую Академию наук, попросить совета, помощи. Но ни Курбатовы, ни Калугин не должны знать о моем письме. Зачем? В случае провала еще высмеют: мол, ухватился за соломинку, да не помогло — пошел ко дну. А если успех, удача, скажут: «Мы, курбатовцы, проявили инициативу; нам, курбатовцам, помогли ученые». И я, застрельщик, буду обезличен, растворюсь в толпе ликующих победителей. Нет уж! Пусть будет моим и поражение, и успех. Ни с кем не хочу делить ни того, ни другого!
Вечером, вернувшись с поля, я пошел на почту, написал и отправил письмо в академию. Теперь надо ждать ответа. Лишь бы он пришел, пока мы еще здесь, пока на планшетах контуры не зачерчены косыми штрихами — унылыми знаками механической защиты.
Прошла неделя. С каждым днем работать становилось все труднее — мешал ветер. Он гнал нас с поля.
Как-то, выйдя из машины, начальник сказал:
— Если завтра ветер усилится — сидим дома.
Начинались вынужденные простои. Поражение становилось неотвратимым…
Я решил зайти на почту. Чем черт не шутит… Девушка-туркменка улыбнулась из окошечка.
— Хотела завтра идти вас искать. Письмо еще вчера пришло.
— Письмо? Мне?
— Да, большое письмо, целый пакет из Ашхабада.
И вот я держу в руках большой служебный конверт. Наверху гриф — «Туркменская Академия наук». Что в нем?
У меня еле хватило выдержки не распечатать тут же, на почте.
Дома зажег лампу, нарочно не спеша вскрыл конверт. Аккуратно соединенные скрепкой листки, текст напечатан на машинке. Это был краткий геоботанический отчет некоего Вознесенского, научного сотрудника, обследовавшего Челекен в 1946 году. К отчету приложена карта растительности.
Я всматривался в знакомые очертания маленького пыльного полуострова.
Он был покрыт штриховкой, точками, крестиками, кружками — условными обозначениями растительных группировок.
Я достал из папки уже готовые абрисы — сравнить с картой Вознесенского.
Невероятно! На карте показана совсем другая растительность.
Свет лампы был слабый. Я вынул лупу, стал сличать контур за контуром. Центральная часть Челекена, занимаемая невысокой возвышенностью, была теперь голой, а на старой карте ее покрывали густые заросли солянки — тетыра. От них остались только маленькие, не укладывающиеся в масштаб островки. Севернее тетырников располагались участки с растениями-пионерами — черкезом, сюзеном, селином. Они росли в межбарханных ложбинах. Сейчас пионеры исчезли. На их месте — редкая полынь. А что это отмеченное-косой штриховкой? Я заглянул в легенду: «Кияковый селитрянник». О селитрянке говорить нечего — неинтересное растение. Но кияк! На Челекене растет кияк — первоклассный укрепитель волжских песков, крупный многолетний злак с мощноразвитой корневой системой. Я встречал его и в природе, и в гербарии. Можно ли было думать, что граница распространения кияка заходит так далеко на юг!
Участки с кияком были показаны на обеих косах — Дервише и Куфальдже. Кроме того, он есть и в центре Челекена — возле Дагаджика. Значит, кияк растет и в приморской полосе — в районе повышенной влажности, сильного засоления — и в межбарханных понижениях. Правда, здесь — маленькие островки. Они могли исчезнуть под натиском барханов. Но на косах показаны целые заросли, а развевание слабое: возле моря песок влажный. Значит, там, только там и искать кияк.
Я взглянул в окно: поздний вечер перешел в ночь. Придется ждать рассвета. О сне и думать нечего. Сейчас десять, — это семь часов сидеть в комнате и смотреть на густые заросли кияка на бумаге, только на бумаге. А он отсюда в двадцати километрах, растет многие годы. Но его нельзя увидеть, увидеть сейчас, немедленно, надо ждать утра.
Что ж, пока займусь отчетом Вознесенского. Я стал читать описание растительности. Но сосредоточиться не мог. Взглянул на часы. Неужели всего час назад была безнадежность, тупик? И все прошло, все рассеялось. Меня ждет большое, важное открытие!
Как же быть дальше? Найти кияк, показать его курбатовцам? Но это — подарить его отряду, отдать всем! Отдать то, что, по счастью, нашел один. Курбатовы, Калугин, Костя, рабочие сейчас крепко спят; завтра будет ветер, — останутся дома. Я один проведу бессонную ночь, с рассветом пойду на Южную косу, буду искать кияк. Может быть, найду не сразу, — прошли годы. Границы местообитания могли сместиться. Придется пройти весь Дервиш — двадцать километров. Возможно, придется ночевать в песках, но я знаю одно: с пустыми руками в Карагель не вернусь, приду только с кияком. И что тогда?
