Атмосфера накалялась. Баскаков с надеждой взглянул на Вахрушева — понял ли тот, с кем имеет дело…

— Дайте ваш ватман, — бросил Курбатову Вахрушев. Он сел на землю, по-турецки скрестил ноги, стал разглядывать контуры. — А это у вас что? — черный ноготь указал на чуть намеченный пунктиром кружок в верхнем углу ватмана. — Не понимаю! Тут ведь чужой район.

Курбатов взглянул на кружок.

— Да, — несмело подтвердил он, — здесь участок Стефановича, но это на самом стыке.

— Что — на стыке?

— Очаг выдувания.

Вахрушев помолчал.

— Язва выдувания, — поправил он, — много их там?

— Мы видели одну, случайно обнаружили и вот… показали пунктиром.

Баскаков мельком заглянул в чертеж, ухмыльнулся:

— Предварительно обследовав?

Курбатов поднял голову, взгляды их встретились.

— А разве это так уж плохо, Лев Леонидович?

Секунду они смотрели глаза в глаза. Баскаков отвернулся первым.

— Да, плохо, — голос у него был вялый, ленивый, — не потому, что вы опять потеряли время — вы его не жалеете, ну и бог с ним! Плохо другое. Вы обидели Стефановича, — разве он сам не в силах обследовать этакую язвочку? А получилось именно так — вы без спроса вторглись на чужую территорию…

— Не думал, что для этого нужна виза, — резко сказал Курбатов.

Не принимая вызова, Баскаков промолчал.

Да, столкновение произошло, и выигрыш на стороне Баскакова. Этого и нужно было ожидать — противник он опытный, будет бить не сразу, сначала поиграет, как кошка с мышью, убедит Вахрушева, что курбатовцы — несмышленыши, а потом уж нанесет последний удар. Но почему Вахрушев все еще смотрит на ватман? Вот он поднялся, опять сел. На лице его отразилась борьба.

Я догадался — его беспокоит отмеченная пунктиром язва на соседнем участке.

— Вот что, — ни на кого не глядя, сказал Вахрушев, — сделаем так: товарищ Баскаков пусть продолжает инспектировать, а я ненадолго отлучусь… возможно, там в глубине участка группа таких язв.

После ухода Вахрушева исчезло последнее звено, соединяющее оба отряда. Наш начальник и Калугин остались у злосчастного шурфа, чета Баскаковых пересекла такыр, расположилась на нежарком, северном склоне соседнего бугра. Не подходя к ним, я прилег невдалеке, стал просматривать записную книжку. Вдруг Агнесса Андреевна взглянула на ручные часики, испуганно вскрикнула:

— Бог мой! Двенадцать! Ты опоздал принять аскорбин! — Она вынула из полевой сумки аптечную коробочку, подала мужу. — Скорее!

Лев Леонидович стал было разворачивать порошок, но супруга схватила его за руку.

— Подожди! — Ее беспокойный взгляд обежал такыр, соседние склоны, вершины. — Бессовестный человек! Где он? Ну где же он? — плачуще повторила она. — Аполлон Фомич! — Голос ее, как у набирающей силу сирены, стал пронзительно-громким. — Прохорчук!

За соседним бугром раздался треск сучьев. Аполлон Фомич, прикорнувший было под сенью вечнозеленой эфедры, несся на зов.

— Термос! — прожигая его взглядом, выдохнула Агнесса Андреевна.

Лев Леонидович ласково погрозил провинившемуся:

— Ах он соня, ах шалун!

Дрожащими руками старичок развязал рюкзак, который не снимал, словно боевое снаряжение, и хотел подать термос, но Агнесса Андреевна выхватила его из рук оплошавшего специалиста.

— Дайте сюда, истязатель!

Она налила в черную пластмассовую стопку горячего, чая, поднесла мужу.

Лев Леонидович осторожно высыпал на язык порошок, не обронив ни крупинки, скривился, быстро запил чаем.

— Теперь покушай.

Агнесса Андреевна достала из рюкзака геодезиста походную скатерть-самобранку — кожаный докторский баульчик. Расстелила на песке твердо накрахмаленную салфетку, поставила синюю пузатенькую кубышку с крошечной, как наперсток, коньячной чаркой. Затем появилась массивная сервизная масленка, баночка с черной икрой, сыр, тонкие ломтики французской булки, шоколад.

Лев Леонидович принялся полдничать. Ел он так же мастерски, как и работал: размеренными, точными движениями лупил яйца, щедро намазывал хлеб маслом, потом икрой, покрывал сыром и, широко открыв влажно-пунцовый рот, не спеша заглатывал пищу.

Расположившись у подножья склона, Аполлон Фомич с преданной улыбкой взирал на патрона. Кинь кус — подхватит на лету, как метровку или эклиметр.

Но Лев Леонидович, не думая ни о чем, сосредоточенно кушал; лицо его выражало наслаждение, почти счастье.

Вдруг от шурфа в конце такыра донесся голос Ларисы:

— Вниманию посетителей зоопарка: кормление хищников ровно в полдень.

Я встал, подошел к шурфу.

— Тише! Все слышно!

Лариса махнула рукой:

— Пусть! Авось скорее выгонят.

Сидевшая рядом Инна Васильевна удивленно взглянула.

— Как? Вы же работаете в лучшем отряде экспедиции. Такая богатая школа.

Лариса нахмурилась.

— Вы это серьезно?

— Конечно. А разве не правда?

— Значит, вы слепы, ничего не видите.

— Почему? Мы всё видим, — тихо сказала Инна Васильевна.

— Ага! Тогда я начинаю понимать, почему вы нас вызвали: хотите утвердить свою правду — поиск, искания… Берегитесь. Кривда не одной правде уже ноги сломала…

— Ну зачем же усложнять, — усмехнулась Инна Васильевна, — просто нам очень хотелось получить переходящее Красное знамя, и притом из рук главы экспедиции, самого Федора Михайловича Стожарского. Инженерам и рабочим он, по местному обычаю, обеими руками крепко пожмет руку, с начальником отряда расцелуется. Потом — кратенькое слово: о нашей неугомонной молодежи, опережающей стариков, о стариках — ветеранах пустыни, что холят и лелеют эту неуемную молодежь. Тут он обернется к первому ряду: «Вечно юные душой ветераны — вот они: наш Лев Леонидович и Агнесса Андреевна».

— А из зала крикнут: «И Стожарский», — вставила Лариса, — но он не обратит внимания.

— Разве вы уже бывали здесь на таких торжествах? — спросила Инна Васильевна.

— Здесь нет, я же первогодок в Каракумах. А вы?

— Тоже нет.

Они рассмеялись. Я искоса посмотрел на Ларису: очень некрасивая, но очень умная девица. С такой держись: оплошал — срежет.

— И все-таки у вас было бы Красное знамя, — вздохнула Лариса. — Если по правде — большая награда… Помню, как выносили его на пионерских сборах, на торжественную линейку. Ребята подняли руки — салютуют, и от волнения губы дрожат… Но где вам получить! Оно третий год стоит в палатке Баскаковых, в их гостиной. Полотнище развернуто — места хватает…

— Вот видите, — вздохнула Инна Васильевна, — а получи мы — сразу зачехлят, поставят в профкоме, при штабе. У нас хранить негде — в обычную палатку не войдет.

— И все-таки вы нас вызвали, — упрямо повторила Лариса, — пусть на свою голову, а вызвали.

— По-вашему, лучше насвистывать «Маленьких лебедей»?

Лариса ничего не ответила.

— Не понимаю! — Инна Васильевна сердито взглянула на Ларису. — Почему вы их не бросите?

— Что вы! Как можно! — строго сказала Лариса. — Они же воспитывают меня и как специалиста, и как человека, учат хорошим манерам. Это сейчас так редко встречается… И многого уже добились: склоны я больше не обследую, делаю общие описания по инструкции, укладываюсь в хронометраж.

— Так уходите самовольно! — почти крикнула Инна Васильевна.

Лариса вяло махнула рукой:

— Куда? Стожарский объявит дезертиром, выдаст волчий билет…

— Боитесь Стожарского?

— Боюсь! В песках он — сила. Не таких, как я, гнул. Воспротивишься, сомнет, как танк, в бархан вдавит…

Лариса оглянулась, заметила меня.

— А, молодой человек! Слушает крамольные речи. Ничего, это полезно — учитесь на жизненных примерах. Авось бросите описывать склоны, пока не поздно.

Я усмехнулся:

— Как вы?

— Как я, — печально кивнула Лариса.

Солнце перевалило за зенит, но в пустыне стало еще жарче, голые пески раскалились, к ним было боязно притронуться. Дрожащие потоки сухого, горячего воздуха подымались снизу. От света, от зноя перед глазами мелькали быстрые темные пятна, на руках, на лице летучей белой пылью выступила соль.