Он сидел на гладком, чуть пригретом солнцем камне. В спину, как раз в соответствии с розой ветров, поддувал ветерок. Было около двенадцати дня. Вода в реке текла темная, медленная, как у всех северных рек. Где-то у середины посверкивала золотом. Он стал вспоминать прошлые три дня, которые был знаком с Валей…

Неизвестно почему Севе пришла идея пригласить еще не виданную Потаповым Валю в кино. И вот они стояли среди праздничной толкучки у кинотеатра. Сева дымил «беломориной», а Потапов отчего-то курить не мог, он все озирался поверх народа. Хотя никаких предчувствий, надо сказать честно, у него не было. Больше всего это его ожидание походило на, пожалуй, настороженность — когда человек не хочет, чтобы его застали врасплох.

Первым ее все-таки увидел Сева и повернулся, задев Потапова. А может быть, нарочно подтолкнул… Валя шла к ним, как-то удивительно легко пробираясь сквозь толкущийся оживленный народ. Потом уж Потапов понял, что у нее от рождения хорошая координация. Можно сказать, спортивная — даже именно баскетбольная. Она тоже была весела, под стать этой толкучке. И ничего еще не зная про нее, Потапов уже понял: решения принимать она умеет. И одновременно усталость была в ее глазах. А под глазами лежали тени. От этого кожа там казалась особенно тоненькой, почти прозрачной.

Потапов вспомнил Элку, которая мягкой кисточкой пририсовывает себе такие же вот тени… Ну не такие, конечно!

И совсем не таким было у Элки общее, глубинное выражение глаз. Обычно, когда она бывала в хорошем настроении, глаза ее задевали усмешкой… «Ну?.. Ну и что?» А когда она была раздражена: «Господи! Ну и что из этого?»

У Вали в глазах прежде всего были твердость, уверенность. Только в женском, так сказать, переложении — надежность. И в то же время отсвечивала надежда, что сейчас она увидит хорошее. И вопрос и вместе вера. И… необычная синева, заметная даже в электрическом огне кинорекламы.

И еще здесь обязательно надо добавить, что Валя сразу показалась Потапову очень красивой… А потом, примерно через час, в свете утреннего солнца, которое лилось в зал с киноэкрана, Потапов увидел и сказал себе: да нет, не такая уж она и… А еще через какое-то время, и уже окончательно, убедился: хороша!

Но ведь и это ничего не доказывает, ничего не объясняет…

Говорила она не торопясь, как бы чуть смущенно:

— Полно, Севочка. Это вот твоему товарищу простительно. А уж тебе положено знать, как от шума-то у нас устаешь. Завтра суббота, дак поеду в Малиновские луга… Заливные-то луга наши зна-ашь?.. — Она так и сказала «знаашь», с таким длинным «а». — Девочки сказывали, будто уж просохло. Воды-то давно нет… Теперь не те разливы пошли, — это она сказала, обращаясь к Потапову. — Что вы! Ни транзисторов, ничего не берем. Тишины больно хочу. Знаете, по тишине соскучилась.

Сейчас он заметил, что помнил только Валю, ее слова. А себя и Севу не помнил вовсе.

— Там хорошо… — она улыбнулась. — Как в деревне! Там родные мои живут — дядька, мамы покойной брат, и баушка.

Хорошо, как в деревне… И тогда впервые ее слова затронули Потапова.

— Ну если хотите, то милости прошу, поедемте. Встаете-то раненько или по-московски?

— Мы солдаты, — брякнул Потапов. — Поспать любим, но когда надо, можем подняться и по трубе.

Сразу стало ему стыдно за свою бравую чепуху. Но Валя спокойно улыбнулась в ответ. Да и откуда ей было знать, кто такой Потапов. Может, он и вправду какой-нибудь майор на отдыхе.

Однако она, оказывается, все же не забыла его дурацких слов. Часиков в шесть разбудила телефонным звонком:

— Доброе утро, товарищ командир. Готовы ли к походу-то?

— Валя! — сказал Потапов и сам удивился, чего так радостно он завопил. — Сева и я — жалкие тыловые крысы. Простите нас! Отзвоним через двадцать минут и уже в полном параде. Обождете?

— Обождем, что же с вами поделашь.

«Знаашь», «поделашь» — так она говорила…

Они вышли из автобуса и остановились, словно чего-то ожидая. Автобус газанул, растаяло сизое облачко выхлопа, и ветер унес самое воспоминание бензинного запаха. Они все стояли.

— Ну, слышите? — спросила Валя и улыбнулась.

— Нет, — ответил Потапов. Кругом была полная тишина.

— Вот и я ничего не слышу. Пойдемте… Так у нас сегодня целый день и будет.

— А разговаривать-то хоть можно? — спросил Потапов.

— Потом.

— А курить? — спросил Сева.

— И курить вам не позволяю пока. Через часик, хорошо?

Почти сразу от шоссе начинался сосновый лес. Но не тот, который называют бором, то есть не с высоченными и косматыми наверху деревьями, а тот, что зовут более скромным словом сосняк. Деревья были густые, рукастые, не слишком прямые и не слишком рослые. Под ногами, прикрытый жесткой травою, похрустывал песок. Часто из-за деревьев, словно огромные головы, выглядывали неровные темные камни, обросшие светло-серым и желтым мхом.

Валя шла впереди уверенно и споро. И Потапов очень легко представил себе, как она ходит в походы… или ходила, как она поет песни под гитару, разводит костер и тому подобное. Хотя с ней не было сейчас рюкзака и шла она в туфлях, а не в туристических бахилах на рифленой подошве.

Тропинка по ровной и довольно широкой спине песчаного холма уходила влево, а Валя свернула вправо, прямо в сосняк, низко наклонилась, чтобы не задевать ветки. Потапов не надеялся так угнуться, пошел во весь рост.

— Граждане, где вы? — крикнул Сева снизу.

— Слышишь, где деревья-то крушат? — крикнула Валя.

— Чего? В эту глухомань? Не полезу!

— А начальство велит, — сказал Потапов.

Они выбрались на продолговатую поляну. С трех сторон ее обступали сосны, четвертая была довольно крутым склоном, почти обрывом. И с него раскрывался вид на широкую луговую пойму, по которой, извиваясь, текла река. (Теперь Потапов, сидящий на камне в сегодняшнем дне, сообразил, что это была, конечно, та же самая река.) За нею вдали виднелись дома, стоящие у того берега поймы и полого ползущие кверху. Какая-то деревенька, что ли.

— Вот они и есть, наши Малиновские луга, — сказала Валя.

Признаться, ничего особо малиновского, малинового в этих лугах не было. Их покрывала бурая прошлогодняя трава. Темная река резала все пространство на неровные полуострова.

Тихо поругиваясь, из зеленой стены вылез Сева. И остановился:

— Вот это красота!.. Да, но где же все-таки малина? Почему так называется, Валяш?

— Даже и не знаю, — ответила Валя. — Спокойно здесь очень, вот и называются: Малиновские.

Кривая сосна выгибала корневище и потом снова тянулась вверх, так что получалось словно бы кресло с чуть откинутой назад спинкой. В этом кресле и сидела как раз Валя, положив руки за голову.

Потапов посмотрел на нее.

— Садитесь, Александр Александрович. Здесь и будем отдыхать.

Сева скинул куртку и лег на спину, словно убиенный воин. Потапов сел прямо на землю. Подумал: да аллах с ними, с этими брюками, с этим плащом… Ему хотелось посмотреть на Валю. И не вышло — она заметила его взгляд. Тогда Потапову пришлось сказать первое, что пришло в голову:

— Наверно, часто в походы ходите?

— Я? — удивленно улыбнулась Валя. — Почему так решили вдруг? В ПТУ когда училась, сходила раз, а больше дак и никогда не хаживала… У меня походов-то на работе полным-полна коробочка. Я ведь всю смену на ногах. За смену-то километров тридцать пройдешь: от станка к станку, от станка к станку.

— Серьезно? — Сева приподнялся. — Вот же вы люди-человеки! Я про них очерк пишу, а они от меня такой факт скрывают!

— Я-то сама не считала, — сказала Валя, словно оправдываясь. — Но есть которые считали. Специалисты. И в учебниках по нашему делу это говорится. Путь ткачихи — двадцать пять, двадцать восемь километров… Ну, а я, как многостаночница, думаю, дак километров тридцать уж обязательно.

Многостаночница… Это слово прозвучало для Потапова как-то чужеродно и слишком газетно. А для Вали, видать, было родным.