А вот я надеюсь полюбить еще раз? Эта мысль показалась ему странной, какой-то неподходящей для его сознания… Слушал Севку, пожимал плечами, а на себя самого даже для смеха не примерил. Теперь попробовал и ужаснулся… Да что за черт?
Значит, я ее люблю?..
— Какой дом-то, говорили? Четырнадцать? — спросил шофер. — Тогда приехали.
Он спустился в знакомый полуподвал. Но теперь ему показалось здесь вовсе не так мрачно, как утром.
Это ведь была обычная женская консультация, и в нормальное человеческое время ее коридоры и кабинеты заполнили беременные женщины — такие милые, такие радетельные, осторожные и неторопливые. Они все жили уже не в сегодняшнем дне, а где-то впереди, за несколько месяцев отсюда. И глаза у них были испуганные и счастливые.
Окошечко, из которого Потапову должны были выдать справку со столь важным для него известием, открывалось, как явствовало из объявления, через пятнадцать минут. И он коротал эти минуты, глядя на будущих матерей. Он никогда их не видел столько сразу, и они все ему очень нравились.
Раньше, в детстве и молодости, он всегда стеснялся, когда видел беременную женщину, старался отвернуться или сунуть нос в книгу. Беременность казалась ему чем-то неприличным.
Теперь все стало для него по-другому, и это мягко удивило Потапова и даже умилило, что ли… Он подумал: папаша. И улыбнулся сам себе.
Он продолжал тихо и одиноко сидеть на стуле в углу, ожидая, когда откроется окошко. А мимо все ходили по своим невероятно важным делам беременные женщины. И душа Потапова, сведенная в болезненный комок борьбой и обидой, расслаблялась, добрела… Вот так, Потапыч. Еще поживем, еще у нас много хорошего будет.
Открыли окошко, он протянул туда клочок бумаги, который получил утром взамен Элкиного пузырька, и через минуту ему выдали справку-трафареточку: «Результат отрицательный».
Эти слова неприятно удивили Потапова. Он их как бы даже не понял. Спросил у молодой девчонки, что сидела в окне:
— Что отрицательный? — и положил ей бумажку обратно, словно это было не то, ошибка.
Девица взяла справку:
— Потапова? Правильно?.. Результат отрицательный.
— Какой отрицательный?
Она покраснела:
— Ну… не беременна…
Потапов сунул бумажку в карман, надел плащ и вышел из больничного подземелья на улицу. Была у него в душе какая-то пустота. Ну и ладно — меньше хлопот, Элка вроде и не хотела.
Вдруг он совершенно ясно понял, что этот ребенок (должно быть, мальчишка!) стал бы спасением для них, для их общей жизни… Нет, Танечка — это ясно, конечно. Но Танечка сама уже взрослая, полноправный член семьи. А если б этот новый парнишка появился…
Значит, пусть он и появится!
Вдруг ему пришла в голову мысль… дурацкая, наверное, если подумать. Но он не хотел думать. Он хотел скорее ее осуществить. Он вошел в телефонную будку. Две копейки сразу вынырнули из кошелька, словно только того и дожидались…
— Алло! Элка! Это я… Ты беременна, Алисия. Мальчишкой!
— Что ты говоришь? Почему мальчишкой? — спросила она глухим землистым голосом.
— Мальчишкой почему?.. Ну, уж я-то знаю, кто у меня родится!
Долго она ничего не отвечала. Потапов ждал, прижав трубку к уху и чувствуя на губах резиновость долгой улыбки.
— Выслушай меня, Потапов, — сказала она все тем же странным, низким и глухим голосом. — Постарайся меня понять.
«Выслушай меня… Постарайся меня понять», — господи, до чего ж она не может обойтись без штампованных слой!.. От этого пахло чем-то древним, каким-то там: «Сердцу больно, уходи, довольно…» Это было весьма обычно для нее, но сейчас, подумал Потапов, это уж совсем не к месту…
— Мы больше с тобой никогда не увидимся.
Мысли Потапова сразу оборвались. Он хотел спросить: «Что?» — или: «А?» Но ни того ни другого у него не получилось, и он только глотнул воздух, как всхлипнул.
— Я не люблю тебя.
— Алиса! Ты что, с ума сошла?
— Я сказала, выслушай меня.
— Элла! Ну я выслушиваю тебя! Почему мы обсуждаем эти вопросы по телефону?
— Ты помнишь, какой ты меня взял? Не помнишь ты! Я себя всю переломала. Забыл — «белоручка-Эллочка»?
— Слушай, иди к богу в рай, ты что там, сбрендила? Ты в чем меня обвиняешь? Что я заставил тебя научиться варить суп?!
— Сбрендила, к богу в рай… Хоть в лепешку разбейся, все равно ты меня не ценишь!.. Не клади трубку! — Она вдруг крикнула. И Потапов вздрогнул. Как она угадывала иногда — невероятно! — Не клади трубку, а то не узнаешь самого интересного. Я люблю другого мужчину. Я беременна от него, а не от тебя.
Эти слова прозвучали так странно, словно бы где-то в отдалении, словно совсем не про него…
Ему представилась вдруг совершенно фантастическая картина — как в бреду или как во сне. Элка сидит на краю кровати. Она улыбается в своей обычной чуть пустоватой задумчивости. А мужчина, стоящий сзади, целует ее в голое плечо… Он не то застонал, не то зарычал. Первый приступ досады и боли поразил его.
— Квартиру я пока оставляю тебе… Может быть, потом разменяем… — она еще что-то там понесла, приговаривая, что, поскольку они беседуют последний раз, она должна ему все сказать.
— Ты не беременна! Ты слышишь меня? Я хотел, чтоб ты была беременна, и сказал… Ты подлая! Ты мне все наврала или нет? Говори сейчас же! — Он и еще что-то орал некоторое время. Наконец он услышал, что в ухо его вползают один за другим короткие червяки: у-у-у-у…
Она что-то ему сказала перед тем, как положить трубку. Крутилась фраза. Что же она сказала? Важное. Наверное, важное… Дождешься от нее важного! А сам уже высматривал зеленый таксишный огонек… Главное, не психовать. Полчаса надо как-то прожить. Что она там болтает! Если хоть на одну сотую правда — смотри… Мы больше с тобой никогда не увидимся… Таксист гнал — веселый малый попался.
— А вы чего не курите? Вы курите! Это, знаете, некоторые специально вешают: «Курить воспрещается», чтобы его попросили, а потом на чай подкинули. Дельцы будь здоров! А я лично так никогда не делаю. Мне, если пассажир хороший, он и так даст, верно?
Потапов в жизни бы не поверил, что в таком состоянии он сможет заговорить с кем-то да еще на совершенно ничтожнейшие темы. Заговорил, стал производить на свет словесную шелуху…
— Ну будьте здоровы. Спасибо вам! — сказал таксист.
Он взбежал к своей двери, сердце бухало еле живое. Позвонил, начал стучать… Достал ключ. Не веря сам себе, вошел в квартиру. Все осталось по-прежнему, но что-то неуловимое произошло, какой-то непорядок… Некоторые вещи как бы стали невидимы. Он открыл шкаф. Да что это за чертовщина, в конце-то концов! Болталась пара его костюмов… Потапов сел прямо в шкаф, словно на приступок крыльца.
Пошел на кухню. Пусто, прибрано. Сегодня утром она ему здесь отпаривала пиджак. И страшная тоска вдруг подступила к Потапову. Он сел за пустой стол. Позавчера здесь последний раз в его жизни была тарелка с холодным ужином… Да что же это все значит!
Наконец он увидел записку. Она стояла за буфетным стеклом и смотрела на Потапова. А он смотрел на нее и не замечал.
Это была типичная записка в Элкином духе. Без обращения — так ей казалось, видимо, более значительно и так она писала испокон веку и письма и записки — все.
«Прощай. Не ищи меня. Ты сам все испортил. Элла»… А! Вот какую фразу она мне сказала: «Ты сам все испортил»… Он снова внимательнейшим образом перечитал записку, доискиваясь еще до какого-нибудь смысла. «Не ищи меня» — таким образом действительно выражались во времена Лолиты Торрес: «Пламя взгляда расточать не надо. Мы чужие, обо мне забудь…» — и так далее! Но сейчас он не заметил этого. «Ты сам все испортил». Потапов прочитал эту фразу еще несколько раз. Но ему невозможно было постичь Элкину непостижимую логику: раз у меня не будет ребенка, я должна остаться с тобой, но ты сказал, что я беременна, и сам все испортил… Потапов ничего этого так никогда и не узнал.
Он пошел в большую комнату, открыл бар. Долго с сомнением смотрел на початую бутылку водки. Подумал: а ведь я пришел сюда чисто рефлекторно, что за банальность такая — напиться!.. Он взял бутылку. Сквозь ее прозрачность, как сквозь увеличительное стекло, Потапов увидел линии своей руки. Некоторое время он смотрел на них, потом поставил бутылку, закрыл бар. Он не знал, куда себя деть, как не знает этого зверь в голой клетке перед праздно проходящим народом. Потапов был один и все ж не один. Он был на виду у всех своих мыслей. Ему ясно представился тот зверь. Лев. Посмотрит с угрюмым безразличием и завалится на голый цементный пол. И лежит ни на кого не глядя.
