Его главным талантом был спокойный и приветливый нрав, который помогал Стасу Соловьеву не только в его скромной карьере, но и вообще в жизни. Он все делал своими руками — постепенно, упорно, небыстро. Говорил себе, когда погодки пробегали мимо него вверх по лестнице успеха: «А мне спешить некуда»… И при этом умел оставаться незлым.
Сам, своим горбом, он сумел поступить в институт международных отношений, сам скопил на кооператив, на «Жигули», которые, несмотря на шестой сезон и переделку мотора под семьдесят шестой бензин, были у него в очень приличном состоянии.
Станислав Васильевич не обладал выдающейся внешностью. Правда, он был высок. Остальным — хотя и медленно, хотя и по крохотной крупице — наградила его ежедневная упорная зарядка. И делая ее, Стас думал, что вот, может быть, и еще несколько часов положено на сберкнижку жизни… В общем, в свои сорок четыре он смотрелся отлично, был некоторым образом на гребне, но…
Но не совсем понятно было, зачем ему все это нужно. Некую внутреннюю пустынность своего существования он ощущал и сам. Наверное, именно по этой причине Станислав Васильевич встретил однажды Элку.
Дело было в консерватории на концерте — каком именно, теперь уж не вспомнить, — но точно, что с труднодоставаемыми билетами. Таким образом, публика собралась не случайная. Каждый поглядывал на другого с любопытством, уважением и затаенным чувством соперничества.
Ну а верховодили всем, естественно, консерваторские старухи… Для тех, кто не знает, что собою представляют консерваторские старухи, скажем: это особый, специально выведенный вид старух, которые созданы для пребывания в Большом и Малом залах Московской консерватории, а также для гуляния в консерваторских фойе, а также для вождения в концерты одухотворенных, но несколько полноватых внучат и внучатых племянников.
Когда я, шестнадцатилетним юнцом, впервые сознательно пришел в консерваторию, я сразу заприметил их. И не полюбил. И они тоже на меня пошикивали… С годами, однако, я стал относиться к ним почтительней. Я думал, что случайно застал эту разновидность консерваторского населения и еще на моем веку вся она вымрет.
Но ничуть не бывало! Юнцы приходят и уходят, а старухи остаются. Более того, они, по-моему, достопримечательность нашего города, без них Москва в чем-то обеднела бы, как, скажем, без горбатого мостика через реку Яузу или без церкви, что стоит во Втором Обыденском переулке.
В тот вечер, о котором идет речь, старухам не надо было ни на кого шикать, потому что публика действительно собралась достойная. Старухи находились в прекрасном расположении духа и раскланивались налево и направо с завсегдатаями рангом пониже.
Элке изысканный билет достался случайно. Однако она сумела оценить его. Надела соответствующее платье, потом присела перед зеркалом, настроилась — в общем, внешне и внутренне готова была к празднику. Одинокая женщина, молодая. Выглядела она в тот вечер прекрасно! Потапов умчался в очередную командировку и должен был вернуться в Москву лишь дней через десять.
После первого отделения она гуляла в фойе партера, где висит громадная и немного нелепая картина (впрочем, принадлежащая кисти И. Е. Репина), на которой все русские композиторы изображены собравшимися вдруг в одном довольно тесном зальце.
Мама рассказывала мальчику, что вот это Цезарь Кюи, а это Балакирев. А вон тот, невысокого роста, Михаил Иванович Глинка… Элка оглянулась, почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд. Улыбаясь, на нее смотрела классическая консерваторская старуха. Элка знать ее не знала, но, естественно, улыбнулась в ответ и сделала легкий полупоклон.
— Здравствуйте, моя милочка! — неожиданно и довольно громко сказала старуха. Элка, удивленная и, пожалуй, обрадованная, подошла к ней. — Ну как вам показался этот англичанин?
Всякий опытный консерваторец знает, что отвечать в подобных случаях: в меру похвалить, в меру поругать. А Элка постаралась еще и как-то разнообразить свой ответ. И здесь ей очень мило проаккомпанировал молодой мужчина, тоже стоявший подле старухи. Впоследствии он оказался Стасом.
Так и осталось тайной, почему старуха подозвала к себе Элку: то ли спутала с кем-нибудь, то ли, может, ей приятно было провести антракт в обществе привлекательной и воспитанной молодежи (для старухи оба они, конечно же, были молодежью). То ли — но это уж совсем предзнаменование свыше! — старуха почувствовала родство их душ…
Проводив Элку до дверей квартиры, Стас попросил у нее телефон. Элка телефон дала, но сказала, что она мать шестилетней дочери, что она замужем и супругу своему изменять не собирается. Просто он сейчас в командировке, ей скучно, и они могли бы куда-нибудь вместе сходить.
Стас посмотрел на нее очарованными глазами, улыбнулся, поклонился и ушел. И Элка, глядя ему вслед, подумала, что Потапов всегда в командировке. Даже когда он будто бы дома!
За десять дней мужниного отсутствия они встретились дважды. Один раз ходили в кафе, на второй Стас решился пригласить ее к себе домой. Они просидели довольно длинный вечер при свечах, при шампанском, при тихой музыке… Конечно, Элка бывала в домах и лучше. И она, в общем, видела все эти старательные совершенства. И она — прибавь чуть-чуть интуиции плюс недоброжелательности — легко могла бы раскусить Стаса. Но к чему эти раскусывания-то? Человек ведь не конфета!
Главное здесь состояло в том, что Стас пребывал в совершенном восторге от нее. Это Элка видела по всему. Однако он продолжал вести себя корректно и мило.
И только в конце вечера, часов около одиннадцати, когда приличествовало уйти и Элка протянула ему руку, чтобы он помог ей встать из глубокого и мягкого кресла (финский гарнитур «Россарио», и притом очень тактичной расцветки!), Стас не помог ей, а, напротив, удержал.
Он взял эту руку — холеную и отлакированную, которой позавидовала бы иная королева, руку истинно женскую, но не крохотную, не руку «кошечки», а довольно крупную аристократическую, с длинными округлыми пальцами и прелестной формы ногтями.
Бог его знает откуда Элка взяла такие руки! Отец ее, прежде чем стать офицером, был слесарем на заводе «Динамо», а мать происходила из воронежских крестьян…
Стас поцеловал эти прекрасные пальцы, потом отступил к стене, выпрямился, посмотрел на Элку серьезно и чуть грустно. Она сейчас же простила ему заметную театральность и несколько вялую кожу лица. Потому что она почти наверняка знала, о чем пойдет речь, и волновалась, и легкомысленно радовалась…
— Элла Николаевна! Мы с вами едва знакомы. И к тому же… — он посмотрел ей в глаза, и она улыбнулась. — Но честное слово, произошел тот единственный случай, который… Словом, Элечка! Я в вас совершенно неприлично влюблен. И умоляю вас каким-нибудь чудом стать моею женой!.. Что вы мне ответите?
Видно, сам господь бог надоумил ее.
— Я отвечу вам завтра, Стас, — произнесла она очень серьезно. А естественное волнение еще прибавило ей искренности. — Отвезите меня, пожалуйста, домой.
Конечно, Элка его не любила! Но скажи она это сейчас, было бы испорчено впечатление от этого чудесного вечера…
Дома Элка смыла тушь и грим. И поплакала немножко. И снова сама себе твердо сказала, что нет и никогда… Да и что, в самом деле, куда? От Потапова? Они же одиннадцать лет вместе… И как же Таня… Конечно же, нет!
Назавтра он позвонил ей в нелепые для подобных объяснений двенадцать часов дня. И она сказала все, что говорят женщины в подобных случаях: и про «вы чудесный человек», и про «я была очень тронута вашими…». Ну и так далее.
— Вот, Элечка, — сказал он очень грустно, потому что исчезало то, на что второй раз он не решился бы никогда. — А ведь я знал, что вы мне скажете это… Нет, я надеялся, конечно! Но я знал…
И Элка поняла, что недооценила этого человека…
— Стас! — сказала она растерянно. — Дайте-ка, пожалуйста, свой телефон. И обещайте мне сами никогда не звонить.
— А когда позвоните вы?
— Наверное, тоже никогда.
