Кухонная дверь распахнулась.

Ее испуганные глаза расширились при виде Галена. Ей потребовалась лишь доля секунды, чтобы схватить простыню и прикрыться ею, но было уже слишком поздно. Он увидел более чем достаточно.

Она ахнула, сердце ее бешено колотилось:

— Что ты здесь делаешь?!

— Ну, я спустился сюда, чтобы съесть еще несколько ломтиков ветчины…

— Ты же должен уже спать!

— А ты должна быть в своей спальне, а не здесь, внизу… обнаженная…

Его голос мгновенно вернул ее мысли к тому состоянию, когда она была едва прикрыта.

— Отвернись, черт возьми, — выругалась она.

Она не знала, что взбесило ее больше: приподнятая в ответ бровь или чарующая улыбка.

— Черт возьми? — вопросительно спросил он. — Когда ты начала употреблять такие слова, как «черт возьми»?

— Когда я так зла, как сейчас. Повернись!

Гален усмехнулся, но повернулся.

— Знаешь, ты очень красивая.

Эстер начала вытираться.

— Я не желаю слышать это от тебя, Гален.

— Почему нет?

— Потому что я думаю, что ты, вероятно, произносишь эти слова довольно легко и слишком часто.

Он снова усмехнулся.

— Ты ошибаешься. На самом деле я очень разборчив.

Она фыркнула и наклонилась, чтобы вытереть все еще влажные ноги, не сводя пристального взгляда с его спины.

— Если ты повернешься, клянусь, я больше никогда не буду тебя кормить.

Его ответный смех наполнил темноту.

— Это очень серьезная угроза, малышка, поэтому я торжественно обещаю оставаться неподвижным, как мрамор.

Гален спустился вниз, чтобы перекусить, и вместо этого наткнулся на самое вкусное угощение из всех. Вид ее, обнаженной в мягком свете, с влажным после купания телом, ошеломил его. Его возбуждение было мгновенным. Кто бы мог подумать, что она окажется еще красивее, чем он когда-либо представлял? Даже в самых ярких фантазиях он не смог бы представить себе такие темные груди или соблазнительный изгиб ее ягодиц. Его руки жаждали медленно поднести эти шелковистые груди к губам и ласкать их, пока соски не затвердеют, как драгоценные камни. Он хотел ощутить вкус ее поцелуя, провести ласкающими движениями по изгибу ее бедер и научить ее таким вещам, о которых она и мечтать не могла. Он встряхнулся и заставил себя думать о чем-то более спокойном; его страстные размышления вели его по пути, которому не было конца.

Тем временем Эстер натягивала на себя ночную рубашку. Застегнув крючки и широкие ленты, которые тянулись от шеи до талии по переду грубого муслинового одеяния, она сказала Галену:

— Теперь ты можешь повернуться.

Гален обернулся, бросил взгляд на нее, закутанную, как воскресный цыпленок, в эту уродливую ночную рубашку с высоким воротом, и засмеялся, засмеялся до слез.

Эстер стояла, уперев руку в бедро, и гадала, действительно ли он сошел с ума.

— Что тут смешного? — спросила она.

Когда Гален смог отдышаться, он вытер глаза и сказал:

— Ты, моя маленькая Индиго. Где ты достала это ужасное одеяние? Я видел еду в мешках получше этого.

Глаза Эстер защипало от слез унижения. Колкость была обидной, особенно в свете того, как хорошо они провели время днем. Она почувствовала, как напрягся ее подбородок, и поклялась, что скорее выцарапает себе глаза, чем позволит ему увидеть, как она плачет. Ночная рубашка была немодной, но служила своей цели.

Улыбка Галена угасла, когда он увидел, как она похолодела. Он понял, что задел ее чувства — очень сильно, если судить по ее вздернутому подбородку. Она выглядела такой опустошенной, что он прошептал:

— О, дорогая… Прости меня.

Гален быстро пересек комнату и очень нежно взял ее за подбородок. Он приподнял его, чтобы заглянуть в ее полные боли глаза.

— Прости меня, — тихо попросил он. — Иногда у меня бывает злой язык, но я никогда не хотел использовать его против тебя.

Он вглядывался в ее лицо. Ее манеры вызывали у него боль в тех местах, о существовании которых он до сих пор и не подозревал. Он сказал ей:

— Там, откуда я родом, острые языки в моде. Я забыл, что ты не выросла среди гадюк, как я. Прошу, малышка…

Он прикоснулся губами к ее лбу, медленно, с раскаянием проводя ими по смуглой коже. Через несколько дней ему предстояло уехать, и он не хотел расставаться вот так — с грустью и болью.

— Прости меня… — прошептал он почти в отчаянии, увидев слезы, сверкающие в ее глазах, как драгоценные камни. — Я больше никогда не заставлю тебя грустить…

Его губы коснулись ее губ, и он притянул ее ближе. Она охотно подалась вперед, привстав на цыпочки, чтобы встретить его губы.

Гален застонал, когда она обняла его. Ее сочный рот был таким совершенным, как он и мечтал. В его намерения не входило целовать ее таким образом — не так глубоко, не так медленно, не так страстно, — но сейчас он не мог остановиться, как не мог остановить биение своей крови. Он заставил ее губы раскрыться, медленно проводя кончиком языка по трепещущим уголкам. Когда она сладко застонала в ответ, он в полной мере насладился сладким ощущением ее рта, доставляя ей удовольствие в неторопливом темпе. Он не хотел, чтобы она боялась этого — или его.

Гален оторвался от ее губ, затем проложил дорожку поцелуев вдоль линии подбородка, шепча:

— Индиго…

Голова Эстер откинулась назад. Его поцелуи были опустошающими, властными. У нее не было опыта, на который она могла бы опереться, и в результате от его дерзкого поцелуя, когда он прижался губами к маленькой полоске кожи над ее платьем с высоким воротом, у нее закружилась голова. Она не знала, как объяснить то, что он заставлял ее чувствовать, но не хотела, чтобы это заканчивалось.

— Я хочу прикоснуться к тебе, Эстер, — выдохнул он ей в ухо, в губы. — Ты прекрасна везде. Позволь мне показать тебе…

Она понятия не имела, что он имел в виду, но, если прикосновения, которые он обещал, были такими же мучительно сладкими, как и его поцелуи, она не стала бы протестовать.

Он снова завладел ее губами, и его руки заскользили по ее спине. В тишине полной теней кухни шуршал грубый муслин, и это был единственный звук, который был мягче, чем эхо их страстного дыхания.

Когда он начал развязывать верхнюю ленту ее ночной рубашки, Эстер поняла, что не должна допускать таких вольностей, но эта интерлюдия разожгла ее девичье любопытство. Она позволила ему развязать верхнюю ленточку, затем нижнюю, и когда почувствовала, как его губы заигрывают с ложбинкой на ее шее, задрожала в ответ. Ей было трудно говорить связно; его губы были теплыми, а язык, скользивший по ее коже, горячим. Она не могла ни говорить, ни думать; когда она почувствовала прикосновение его руки к своей груди, у нее перехватило дыхание. К ее удивлению, он наклонил голову, чтобы попробовать на вкус ее сосок через грубую ткань ночной рубашки, и она могла поклясться, что его губы обожгли кожу. Он так же нежно погладил другой ее сосок. Она застонала и откинула голову назад, ее тело желало большего.

Гален дал ей больше. Он развязал еще две тесемки и раздвинул половинки, чтобы доставить ей удовольствие без ограничений. Ее соски были твердыми, как отполированные ониксы, и сочными, как редчайшие фрукты. Он поцеловал сначала один, потом другой, смакуя каждый.

Когда его руки скользнули под ее платье, чтобы ощутить нежность кожи на талии и бедрах, Галену показалось, что она была создана из тончайшего шелка. Она была теплой, и ее тихие вздохи звучали в унисон с его собственным растущим желанием. Он знал, что не потребуется больших усилий, чтобы заставить ее девственное тело полностью отдаться ему; он чувствовал это по тому, как пылко она отвечала на его поцелуи, и по тому, как она дрожала и приподнималась под интимными движениями его рук. Она была зрелой, пышной и открытой для всех наслаждений, которые он мог ей подарить, но он не мог овладеть ею, она не принадлежала ему. Право любить ее в полной мере и пробовать сладость, струящуюся из ее шелковистых бедер, принадлежало другому мужчине. В этот момент он должен был остановиться, иначе рисковал скомпрометировать ее.