Тут Кеша слегка помрачнел и подсел ближе.

— Меня к особисту вызывали. Но не к Турину, а к какому-то другому. Я его не знаю. Нашего особиста из кабинета попросили выйти и беседовали со мной отдельно. Это по Баеву.

Петров рассказал, что вопросы ему задавали странные. Ну для Кеши вообще такой допрос в новинку, так что он был непреклонен в суждениях.

— И что ты рассказывал?

— Да всё. Как Баев руководил, как из-за него пацаны погибли, как он нас не прикрыл и как я на него автомат наставил.

На последних словах про автомат я чуть не подавился водой, которую решил попить.

— Кеша, ты прямой, как угол на 90° градусов. Про автомат мог умолчать?

— Да они мне и не поверили. Сказали, что вам всё показалось. А я говорю, что нет. Дали какую-то бумагу подписать, но я не стал.

На мой вопрос, прочитал ли он бумагу, Петров ответил всё так же честно, что не читал. Предполагаю, что приезжий особист выполняет функцию «отмазывания» Баева.

— А что Кислицын? — спросил я.

— Да тут всё просто. Его в Лашкаргах переводят. А нам оттуда замполита.

Вот так вот! Техничное заметание следов. Перевести человека в пустыню на юге Афганистана подальше от основной цивилизации — «грамотное» решение. А сюда прислать человека, совершенно не разбирающемся в происходящем. Он и вопросы задавать не будет.

Самое интересное, кого пришлют вместо Баева. Сомневаюсь, что командование пойдёт на то, чтобы оставить его в Баграме.

Через несколько минут после ухода Кеши, в палате очередной приём раненных. Хрупкие и уставшие медсёстры из последних сил закатывали двух только что прооперированных раненных.

— Ноги… болят… не могу, — прошептала одна из девушек.

Я и ещё один из пациентов подбежали к каталкам, чтобы помочь их затащить в палату.

Ночью, в палате были видны десятки огоньков бледно тлеющих сигарет. Напоминает огни подхода взлётно-посадочной полосы или боковые огни. И с каждой кровати, искалеченный в горах или на равнине простой советский солдат угрюмо молчит.

А если у кого-то есть силы и возможность говорить, тихо произносили «Как жить дальше?», аккуратно поглаживая ампутированную конечность.

Эта ночь исключением не стала. Единственное, мой новый сосед по палате оказался более разговорчивым. Предыдущие двое лежали на соседней койке только ночь после операции, а утром отправлялись в Союз. Точнее, к ним приходили санитары и, укрыв одеялом или солдатской шинелью, уносили из палаты для погрузки в машину.

— Саныч, а вот ты генералом можешь стать? — спросил у меня сосед, который был командиром мотострелкового взвода.

Его лицо посекло осколками. Так что когда он зажигал спичку и подносил к себе ближе, мне казалось, что передо мной мумия.

— Теоретически могу.

— А практически?

— У меня папа не генерал, так что вряд ли.

— А правду говорят про вашего командира? Слышал, что он чуть ли не сын маршала. Вроде его отстранили?

— Пока не знаю.

Тут же палату разорвал дикий крик. Затем второй. Некоторые из бойцов даже сигареты побросали от неожиданности.

— Опять началось, — донёсся до меня расстроенный голос одного из парней.

— И так до утра будет, — сказал ещё один.

— А обезболивающие?

— Не поможет. У них в позвоночник ранение.

У кричащих парней были такие ранения, что даже самое сильное обезболивающее не помогало.

Я встал с кровати, чтобы подойти и позвать помощь. Пока шёл, по проходу между рядами на меня все смотрели с недоумением.

— Саныч, ты им не поможешь, — шепнул мне мой сосед.

Отвечать ему я не стал. Вышел в коридор и подошёл к дежурной медсестре.

— Красавица, ребятам надо помочь.

Из палаты продолжал раздаваться крик. Никогда не думал, что так может быть больно людям. И ведь это сильный мужской организм. Даже не представляю, какое лекарство поможет парням.

— Я… мы им уже вкололи. Больше нельзя. Понимаю, что вам тяжело уснуть…

— Сон тут ни при чём. Парень на части разрывается, — сказал я.

Медсестра тут же ушла за дежурным врачом, а в палате продолжал кричать один из парней. Вернувшись туда, я услышал, как он сыплет проклятиями и оскорблениями в адрес медиков.

Не в силах выдержать адскую боль, он совершенно обезумел и пытался нанести себе удары по лицу. Ненормативная лексика выглядела в данном случае слабым проявлением эмоций.

Я подошёл к нему и сел рядом, пытаясь удержать руки.

— Не могу! Не могу, — продолжал просить парень, а я даже не знаю, чем ему помочь. — Дай мне её. Не хочу больше кричать.

Парень показывал на подушку. Я взял её и протянул парню. Он тут же вырвал её у меня. Нечеловеческий крик тут же сменился на гулкий стон. Едва гнущимися пальцами, он сжимал подушку, будто это его последняя надежда.

В палату медленным шагом вошёл капитан Вязин с лекарствами. Увидев, что я рядом с пациентом, он посмотрел на меня как на врага народа.

— Уйдите от него, — рявкнул он.

— А вы совсем не торопитесь, как я посмотрю, товарищ капитан.

Вязин что-то проворчал мне в ответ и быстро подошёл к кричащему парню.

Он его осмотрел и вколол обезболивающее. Не прошло и пары минут, как парень отпустил подушку. А ещё через минуту и вовсе уснул.

— Увижу курящих, накажу, — проворчал капитан, осмотрев палату.

Интересно, а какие у него рычаги воздействия на раненых солдат и сержантов? Боюсь, их уже ничем не напугать.

Вязин снял медицинскую шапочку и показал мне пройти с ним в коридор.

Выйдя из палаты, он отправил куда-то медсестру, а сам подошёл ко мне вплотную.

Тишина в коридоре сменилась нарастающим гулом двигателей вертолёта, пролетающего рядом с медсанбатом.

— Вы чего здесь устроили? Подняли на уши всех, отвлекли меня от работы. Не понимаете, что ему вы ничем не поможете. Он инвалид. Этот укол — временное средство.

— А вы предлагаете смотреть, как он рвёт глотку, крича от боли? — парировал я.

Вязин достал сигарету и закурил.

— Вы лётчики — натуры неземные. Вам не знакомо это чувство, когда нужно принять неизбежное и оставить всё как есть. Таким, как этот солдат, грозит лишь участь доживать дни в инвалидной коляске. И то, если государство соизволит.

Капитан как-то не совсем хорошо в последней фразе отозвался про обеспечение инвалидов в Союзе. Мне не знакома ситуация с социальным обеспечением ветеранов в 1980 году. Но ведь льготы «афганцам» какие-то должны будут гарантировать.

— Слово «сострадание» вам незнакомо? — возмутился я. — В той палате люди, у которых ещё есть шанс на нормальную жизнь.

Вязин замотал головой.

— Вы ведь сами доставляли сюда раненных. Как и ваши товарищи. Каждый пациент в той палате, лишь очередной кровавый ошмёток афганской мясорубки. Как бы это грубо ни звучало. Нет у них… шансов, — бросил капитан окурок и растёр его ногой.

Двери в приёмном отделении открылись. По разбитому бетонному полу застучали колёса каталок. На редко сохранившуюся плитку капала кровь и сыпалась грязь от лежачего тяжело раненного бойца. Следом занесли ещё несколько брезентовых носилок. И на каждой кричащий от боли воин.

— Пост в Анаве атаковали. Еле успели вертушками эту группу вывезти, — вбежал грязный и взмокший солдат с РД-54 с нашитым красным крестом.

Приёмное отделение теперь наполнено запахами гари и пороха, исходившими от привезённых бойцов. Медсестра слегка потерялась, роняя из рук медицинские приспособления для осмотра.

— Со мной пойдёте, Клюковикин, — потащил меня за собой Вязин.

Я помог втащить в смотровую раненных, пока Вязин давал указание медсестре будить хирургов и командира медсанбата. Девушка нервозно кусала палец и отступала назад от увиденного.

— Не стойте! Быстро за врачами, — крикнул Вязин.

Девушка очнулась и убежала. Попутно, зачем-то взяла с собой стойку для капельниц.

— Новенькая? — спросил я, когда Вязин притянул меня к смотровому столу.

— Да. Недавно из Союза. Повар по образованию, а направили в медсёстры. Бардак!