- Когда у мамы будут собственные апартаменты, мы смогли бы переехать в главные апартаменты.

Она провела рукой по чертежам: «Спальня мистера Девитта», а рядом – «Спальня миссис Девитт». Не то чтобы они спали порознь; он пользовался своей комнатой только для умывания и одевания. Она вцепилась пальцами в свои юбки. Он по-прежнему молчал. Он застыл как вкопанный.

- Конечно, я их переделаю, чтобы они стали нашими по-настоящему, поэтому ты должен сообщить мне, какие цвета ты предпочитаешь, или позволишь мне выбрать и...

Она замолчала, когда он прикоснулся пальцем к чернилам.

- Почему? - спросил он так тихо, что она едва расслышала. - Зачем ты это сделала?

Она не смогла понять его вопроса, а его профиль не дал никаких подсказок.

- Ты сказал, что я должна претендовать на это место, так вот, я это делаю. Но наш брак подарил и тебе этот дом, что бы ты ни говорил, и ты должен чувствовать себя комфортно.

- Какая послушная жена.

- Я пытаюсь поступать правильно.

И мы подходим друг другу, - хотелось крикнуть ей. Это правильно. Быть вместе, здесь или в Бирмингеме, или где угодно, я становлюсь сильнее и счастливее оттого, что знаю тебя, а ты спокойнее и счастливее оттого, что знаешь меня.

И тут она вспомнила его слова в Лондоне, когда он сказал, что хочет, чтобы она была честной, а не послушной и вежливой. Быть честной было трудно, потому что, если ему не понравится ее честность, ей некуда будет спрятаться.

Кроме того, она вынашивала гораздо более серьезную ложь, чем эта.

Она ждала, надеясь, что он выпалит что-нибудь вроде «Нет, я хочу по-другому» или «Да, это сработает», и Бирмингем уйдет на задний план.

Вместо этого он ничего не сказал. Он взял страницы и прислонился к столу, уставившись на них, хотя она и не знала, что он там увидел.

- Я хочу, чтобы ты был здесь, - неуверенно произнесла она, обращаясь к его профилю. - Я знаю, что ты живешь в Бирмингеме, и я с радостью поеду туда с тобой, если ты захочешь. Но это и твой дом тоже.

Каждый дюйм его тела был натянут, как веревка, готовая вот-вот лопнуть. У нее перехватило дыхание, а ведь ей все еще предстояло рассказать ему остальное.

Но тут он перешел к третьей странице. К той, которую у нее не хватило смелости показать: верхние этажи с детской и классной комнатами. И маленькие зарисовки животных и цветов, сделанные ее подругой и соседкой Джуно Белл, в качестве идей для росписи стен.

Он опустил чертежи и уставился в другой конец комнаты, возможно, в никуда или на окно, через которое запрыгнул. Он понял, конечно, понял.

Она ждала, ее руки были влажными, во рту пересохло.

Он нахмурился, и она поняла, что его взгляд остановился на чем-то: на ее корзинке для рукоделия, в которой лежала груда ткани. Его взгляд стал жестким. Что бы он ни чувствовал, это была не радость.

Это твой ребенок, а не мой. Я не хочу иметь с этим ничего общего.

Ее сердце упало и разбилось вдребезги.

Он увидел, он понял, и теперь он уйдет.

глава 30

Джошуа смотрел невидящим взглядом перед собой, казалось, несколько часов, пока не понял, на что он смотрит. Тени в складках белой ткани в рабочей корзинке Кассандры начали складываться в фигуры. Фигуры, которые плясали у него перед глазами, как маленькие зверушки, которых она собиралась нарисовать на стенах детской.

Но как это похоже на него - смотреть на что-то и не замечать этого. Каким же он стал мастером не замечать того, что у него под носом.

Он отложил в сторону страницы с планами, которые она строила, чтобы привести его в свой дом. Возможно, она хотела, чтобы у ее ребенка был отец. Возможно, она просто делала то, что считала правильным. Это было так привлекательно, но все это было не по-настоящему. Его настоящая жизнь была в Бирмингеме.

Пол шатался, как на корабле в шторм, когда он подошел к рабочей корзине с кусочками ткани. Он вытащил первый кусок и чуть не рассмеялся над собой. Это был всего лишь ее ночной чепец. Ох, сколько же они шутили и смеялись над ним…

Это был ночной чепец, но не ее. Он сжал одну руку в кулак и надел на нее маленькую шляпку. Тут и там торчали булавки и иголки, потому что она еще не закончила его шить. Это не заняло бы у нее много времени: чепец был очень маленький.

- Он слишком мал для тебя, - сказал он и удивился, когда это он стал таким глупым. Деревенский воздух и семейное блаженство затуманили ему мозги. Было приятно оставаться тупым, свободным от принятия решений.

Она не ответила, хотя он чувствовал, как она парит где-то позади него. Каждое ее движение колебало воздух, такой неподвижный, густой и теплый.

Он положил маленький чепец на подоконник и завязал желтые ленточки в бант. У Сэмюэля была точно такой же, прикрывавший темный пушок на его розовой головке. Когда он морщился и плакал, оборки отчаянно трепетали.

Джошуа снова полез в корзину для рукоделия. Еще один кусок ткани. Тоже незаконченный. Маленькое белое платьице, или нижняя юбка, или как там оно называется. Сэмюэл тоже носил это, и его пухлые детские ножки болтались в нем. До того дня, когда ему не исполнилось четыре, и Рейчел впервые сняла с него юбку и надела бриджи. Как же он гордился собой, когда бегал, топал и прыгал, словно заново открывая для себя свои ноги.

Это Джошуа тоже разложил на сиденье, рядом с чепчиком. Это тоже было не закончено: она вышивала его множеством маленьких цветочков. Пустая трата времени, ребенку будет все равно, хотел он сказать ей. Но он знал, почему она так поступила: она тоже была нетерпелива, и это облегчало ожидание. «Ребенок только разобьет тебе сердце», - хотел сказать он, но она не станет его слушать. Она так же не желала слушать, как и он - видеть.

И снова протянул руку в корзину, на этот раз что-то из шерсти: еще одна шапочка, наполовину связанная. Он немного подсчитал - у Рэйчел он научился это делать - и решил, что ребенок родится зимой, так что да, ему нужна будет теплая шапочка. И теплые шерстяные чулки, концы которых все еще зацеплены за спицы. Крошечные чулочки, чтобы согреть эти драгоценные маленькие ножки. Связаны только частично, как и сам младенец.

Он расположил их под платьем.

Ребенок. Наполовину сделанный ребенок из тени.

Это то, что она хотела ему сказать, хотя он, несмотря на свою преднамеренную глупость, уже знал. Он мог бы взглянуть на календарь и сосчитать дни. Он мог бы задаться вопросом, почему за прошедший месяц ей ни разу не захотелось провести несколько ночей в одиночестве. Или почему она теперь почти все время отдыхает после обеда, тогда как в Лондоне она такого никогда не делала. Или почему он видел, что она ест в неурочное время, а иногда и вовсе не ест. Он мог бы задуматься обо всем этом, но не стал, потому что не хотел знать. Он, кто хотел знать все, не хотел знать этого.

- Я думала, Чарльз, если родится мальчик, - сказала она слишком тонким голосом, чтобы принадлежать ей. - Может быть, Шарлотта, если родится девочка или какое-нибудь другое имя. Если ты согласен.

- Так ты уверена?

- Еще рано говорить, но признаки есть и …

- Ты уверена или нет?

Его собственный голос показался ему резким.

- Я уверена, - сказала она вполголоса. Она сглотнула, закашлялась и попыталась снова. - Я уверена.

Это могло принадлежать ему. Могло быть его. Все это. Эта прекрасная женщина, которая наполнила его сердце радостью и принесла ему покой. Этот ребенок. Этот дом. Эта семья. Все это - преподнесено ему на блюдечке с голубой каемочкой. Все это могло быть его, чтобы обнимать, чтобы любить, чтобы потерять.

Все, что ему нужно было сделать, это принять это. Повернуться, сделать три шага, заключить ее в объятия и сказать «да».

Он не двинулся с места.

- Ты получила, что хотела, - сказал он.

- Я хочу мужа.

Ее голос звучал тверже, чем обычно, резко и дрожал. Он повернулся к ней лицом. Он мог бы стать таким мужем. Он мог бы остаться. Ему просто нужно было заключить ее в объятия и сказать «да».