Представить себе исполнение этой песни, которая приобрела популярность где-то в 1520 году, можно по замечательной картине безымянного художника, известного как Мастер женских полуфигур[112]. На этом полотне три девушки в домашней обстановке музицируют для собственного удовольствия и, судя по раскрытым нотам, лежащим перед ними на столе, исполняют именно эту песню. Одна из них играет на флейте, другая – на лютне, а третья поет³⁹.

В покоях Анны всегда было оживленно. В этой связи возникает прелюбопытнейший вопрос: если любой мужчина из придворных имел беспрепятственный доступ в покои королевы, то кто из них, помимо лорда Томаса Говарда, мог незаметно воспользоваться этой возможностью на фоне царящего веселья? Поначалу придворные Генриха наносили Анне визиты из вежливости. Засвидетельствовав свое почтение избраннице короля, они рассчитывали тем самым угодить Генриху (как им казалось) и реализовать собственные карьерные амбиции. Однако вскоре они поняли, что игры, шутливые диалоги и непринужденное общение с дамами – приятный способ времяпрепровождения. Из тех мужчин-придворных, которые беспрестанно маячили в покоях Анны, если не считать ее дяди, сэра Джеймса Болейна, и других официальных помощников, самым частым посетителем был ее брат Джордж. Брат и сестра всегда были близки, да и возвышение Анны считается в значительной степени заслугой семьи.

Устройство двора и сложившаяся при нем система коммуникации требовали, чтобы Генри Норрис, как главный камергер королевских покоев, регулярно появлялся в покоях Анны с донесениями и сообщениями. Начиная с 1517 года он пользовался особым расположением Генриха, впоследствии разделял евангелические пристрастия Анны и был рад тому, что наставником его сына, обучавшегося при дворе королевы, был Николя Бурбон. Овдовев, когда ему было немногим за тридцать, он приобрел репутацию завидного жениха среди фрейлин Анны. Как-то Эдвард Бейнтон в дружеском письме к Джорджу Болейну упомянул имя Норриса среди «верных слуг» (фр. serviteurs) короля и, очевидно намекая на эмблему кречета в гербе Норриса, сообщил: «Здесь есть одна ловчая птица, именуемая кречетом, однако я не думаю, что он готов охотиться на наших жаворонков». Если Бейнтон действительно имел в виду Норриса, а скорее всего, так и есть, значит, тот пока не был готов жениться и по-прежнему считался выгодной партией у незамужних фрейлин Анны⁴⁰.

Фрэнсис Уэстон, один из рыцарей, возведенных в орден Бани во время коронации Анны, и племянник сэра Уильяма Уэстона, главы ордена рыцарей-госпитальеров Святого Иоанна Иерусалимского, также был частым гостем в покоях Анны. Мы знаем это наверняка, поскольку сама Анна не делала из этого тайны⁴¹. Генрих тоже ему благоволил, судя по тому, что он оплачивал его одежду и даже пожаловал деньги на свадьбу. Уэстон родился в 1511 году, а в возрасте двадцати одного года стал джентльменом личных покоев короля и приобрел репутацию ловкого танцора, наездника и игрока в теннис, а также был известен своими талантами в игре в карты, кегли и кости. Он иногда составлял партию Анне и периодически выигрывал у Генриха. Женитьба на Энн Пикеринг, дочери и наследнице сэра Кристофера Пикеринга из Киллингтона в графстве Камбрия, не мешала ему предаваться куртуазным развлечениям. Джордж Кавендиш охарактеризовал его как человека, «бездумно прожигающего жизнь без страха и опасений», который, не боясь прогневить Бога, «действовал в угоду своим похотливым фантазиям и страстям»⁴².

Марк Смитон был придворным музыкантом и камергером личных покоев, которого Анна нередко приглашала для игры на вирджинале. Возможно, в начале своей карьеры он состоял на службе у ее брата. Известно, что от Джорджа он получил экземпляр «Жалоб Матеолуса» (Liber lamentationum Matheoluli) во французском переводе XV века, о чем свидетельствует надпись, сделанная Смитоном: «Принадлежит мне, М. Марк С.». Эта сатирическая поэма, в которой высмеиваются женщины и перипетии брака, была написана на латыни священником Матье Булонским в XIII веке, а рукопись, подаренная Смитону, с критическими комментариями переводчика сейчас хранится в Британской библиотеке⁴³. Во всем остальном Смитон представляется загадочным персонажем, о котором мало что известно. Один исследователь утверждает, что некоторые пояснения в нотном сборнике Анны сделаны Смитоном, однако доказательств этому нет. Все сходятся только на том, что он был незнатного происхождения. Как утверждает Кавендиш, его отец был плотником, а мать зарабатывала на жизнь прядением⁴⁴.

Многие считают, что Уильям Бреретон, который в июне 1530 года получил 40 фунтов за сбор подписей под петицией Генриха к папе римскому, тоже проводил немало времени в покоях Анны. Однако едва ли это соответствует действительности⁴⁵. Вряд ли стоит полагаться на «Испанскую хронику», в которой утверждается, что Бреретон якобы был среди тех, кто пользовался особым расположением Анны, но при этом не приводится никаких доказательств⁴⁶. Как бы там ни было, можно с уверенностью говорить о том, что Бреретон, которому в то время было за сорок, в силу возраста не мог быть среди молодых галантных кавалеров, увивавшихся вокруг Анны. Став преемником отца на посту казначея Честера еще до коронации Анны, он подолгу отсутствовал при дворе. Упоминавшееся ранее письмо Эдварда Бейнтона к Джорджу Болейну начинается следующими словами: «Господин Уильям Бреретон не был здесь со времени Вашего отъезда по делам, в которые Ваша Светлость изволила посвятить меня». Есть вероятность, что с Анной больше общался младший брат Уильяма, Юриан, с которым она нередко выезжала на охоту⁴⁷.

Одним из наиболее выдающихся придворных, который тем не менее едва ли появлялся при дворе, был Томас Уайетт. Нет никаких свидетельств его визитов с тех пор, как Анна стала королевой. После того как ему пришлось вместо отца исполнять обязанности главного стольника (тафельдекера), подающего кувшин, на банкете в честь ее коронации, следующие три года он почти полностью был занят упрочением положения своей семьи в Кенте и Йоркшире. В 1535 году он вместе с рыцарским званием получил доходное место управляющего аббатством Уэст-Моллинг в Кенте и парк Аригден в Йоркшире в аренду на восемьдесят лет. Судя по сохранившейся переписке, этими милостями он был обязан Генриху, а не Анне⁴⁸.

Не считая Девонширской рукописи, у нас нет конкретных примеров, указывающих на любовные похождения, которые подтвердили бы высказывание Бейнтона о том, что такого досуга и увеселений, как при дворе королевы Анны, «никогда еще не было». Своеобразный обет молчания в этом случае вполне понятен: законы чести и осторожность были превыше всего. Однако есть одно поразительное исключение, доказывающее, как свободное общение полов при дворе Анны – несравнимое с порядками, установленными Екатериной, – привело к ослаблению дисциплины.

Знойным летом 1535 года, когда королевский двор отправился в летнюю поездку в Бристоль, Маргарет Дуглас, которой вот-вот должно было исполниться двадцать лет, решила, что может не только обмениваться любовными стихами с лордом Томасом Говардом, но и вступить с ним в страстные любовные отношения. Семнадцать стихотворений Девонширской рукописи написаны ее рукой, а еще в сорока трех есть ее пометки и комментарии на полях. Это позволило одному исследователю утверждать, что стихи поначалу служили своеобразными вехами в развитии ее любовных отношений, а под конец явились отражением их роковой развязки⁴⁹. Восторженный язык, остроумные диалоги, флирт, музыка, поэзия и чувственная дрожь ожидания, составляющие суть куртуазной любви, теперь вырвались на свободу. Спустя восемь или девять месяцев после начала их отношений, незадолго до Пасхи 1536 года, возлюбленный Маргарет сделал ей предложение, и вскоре после этого они заключили тайный брак, обменявшись торжественными клятвами (лат. per verba de praesenti), став, таким образом, законными супругами⁵⁰.