Анна испытывала неприязнь ко всем четырем дамам. Дважды она жаловалась Кингстону. «Я думаю,– язвительно произнесла она, обращаясь к нему во второй раз,– это проявление жестокосердия короля, который прислал сюда тех, кого я никогда не любила». Кингстон вспоминал: «Я заверил ее в том, что король считает их честными и добропорядочными женщинами», на что Анна возразила: «…я предпочла бы, чтобы рядом со мной были те дамы из личных покоев, к которым я более всего расположена»⁷.

Поведение Анны с того момента, как барка доставила ее в Тауэр, подробно описано в первом письме Кингстона. Поначалу она была в состоянии, близком к панике. «Меня ждет темница?» – в ужасе спросила она, но констебль успокоил ее: «Нет, сударыня, вы отправитесь в те покои, где провели ночь накануне коронации». Почувствовав облегчение, она больше не могла держать себя в руках. «Я этого не заслуживаю!» – воскликнула она и, упав на колени, залилась слезами. Однако за этим последовал неожиданный «приступ смеха», который озадачил Кингстона. Впоследствии подобное «повторялось с ней не раз» – признак того, что она переживала сильнейшее нервное потрясение⁸.

Самообладание вернулось к ней, когда она оказалась в своих покоях, и тогда она обратилась к Кингстону с просьбой «умилостивить» Генриха, чтобы ей было позволено принять причастие «в молельне рядом со спальней, где бы она могла просить Всевышнего о пощаде». Она повторила эту просьбу спустя день или два, попросив также о том, чтобы к ней прислали ее альмонария Джона Скипа, которого к тому времени уже выпустили после допроса, учиненного ему по поводу его крамольной проповеди. Пытаясь выведать у Кингстона, не известны ли ему причины ее ареста, она проговорилась, что у нее есть кое-какие догадки по поводу того, в чем ее могут обвинять, и что она поняла это из вопросов, которые задавал ей утром ее дядя, герцог Норфолк. Она клялась, что «не вступала в греховную связь с мужчиной». Она была Генриху «верной супругой», однако слышала, будто ей предъявят обвинения в супружеской измене с тремя мужчинами. Сложность заключалась в том, что у Анны не было способов доказать свою невиновность, кроме как «открыть свое тело». Сказав это, она театральным жестом «расстегнула платье» и продемонстрировала белоснежную льняную сорочку в знак того, что она была невиновна⁹.

Ей не составило труда догадаться, кто были двое из этих троих. Норрис, который, по ее мнению, мог оговорить ее, уже был в Тауэре, и она знала об этом, впрочем, как знала она и о Марке Смитоне. В ответ на ее тревожные расспросы о местонахождении брата Кингстон заверил ее в том, что видел его утром «до обеда при дворе» и что он оставался в Уайтхолле. Это было неправдой, поскольку Джорджа и Норриса доставили в Тауэр в тот же день несколькими часами ранее¹⁰. Она боялась за мать, которая, как ей казалось, могла «умереть от горя», и тревожилась за Элизабет Браун, у которой из-за переживаний за Анну «ребенок перестал шевелиться в животе». Судя по всему, она не знала, что Элизабет Браун тоже дала показания против нее¹¹.

Затем Анна спросила Кингстона, может ли она рассчитывать на справедливый суд, прежде чем умрет. На это констебль лицемерно заметил, что иначе и быть не может, поскольку «даже последнему бедняку король не отказывает в правосудии». На этот раз в раздавшемся в ответ смехе звучал сарказм: она слишком долго находилась рядом с Генрихом и знала, как может действовать ее супруг. Через день или два она вернулась к этой теме. «Я добьюсь справедливости»,– заявила она. «Можете не сомневаться»,– заверил ее Кингстон. Полная решимости, она произнесла: «Если кто-нибудь обвинит меня, на все обвинения я могу сказать только “нет”, и у них не будет свидетелей против меня». Анна и не догадывалась, что приготовил для нее Кромвель¹².

Более всего Кромвель хотел получить от Анны сведения о других лицах, которых можно было изобличить, а также новые примеры ее опрометчивых речей и подтверждения того, что случаи, о которых он был наслышан, действительно имели место. Только так он мог приобщить их к делу и использовать в качестве основания для предъявления обвинений более широкому кругу лиц. Анна не заставила себя долго ждать. Напуганная отчаянным положением, в котором она оказалась, и неожиданностью всего случившегося, Анна не могла собраться с мыслями и без конца говорила, иногда путаясь, сбиваясь и «лепеча что-то бессвязное». Уже допуская саму вероятность того, что Смитон и Норрис могли быть арестованы, она, в сущности, соглашалась с тем, что дисциплина в ее личных покоях была слишком свободной, а сама она вела себя довольно легкомысленно. Она даже иногда шутила по этому поводу. Однажды она поинтересовалась у Мэри Кингстон, стелет ли кто-нибудь постели узникам, и, услышав, что здесь это не положено, ответила каламбуром. Она обыграла два похожих слова pallet (от англ. тюфяк, соломенная кровать) и ballet (от англ. баллада). Сочинение баллад – так в Средние века назывался жанр куртуазной поэзии – было популярным развлечением при дворе и нашло отражение в Девонширской рукописи. Стихотворениями такого рода прославились ее брат Джордж и Уайетт. В итоге получилась грустная шутка: «Теперь постели им стелить некому, зато есть время сочинять баллады»¹³.

Не в силах остановиться, она сообщала все новые и новые подробности, дополнявшие картину свободных нравов при ее дворе. В среду 3 мая она сама рассказала миссис Коффин о двух злополучных эпизодах с Норрисом и Уэстоном, тех самых, которые спровоцировали всю ситуацию и о которых до этого от своих шпионов знал только Кромвель. Получить подтверждение от самой Анны, в ее собственном пересказе, из ее собственных уст – Кромвель и мечтать не мог о такой удаче. Она поведала и о случае с Марком Смитоном, однако не упомянула ни слова о Уильяме Бреретоне. Быть может, она не знала, что он тоже арестован? А возможно, ей просто не о чем было рассказать?¹⁴

Очень немногие отважились открыто высказаться в защиту Анны или кого-либо из других узников. Среди тех, кто не побоялся, были жена и мать Уэстона, а также жена Джорджа Болейна, Джейн Паркер, Жан де Дентевиль и архиепископ Кранмер. Будучи личностью неоднозначной, Анна никогда не умела, а скорее, не хотела строить долговременные отношения со своими сторонниками и полагалась в основном на семью и ее связи. Осознавая неминуемое поражение, она надеялась, что помощь придет к ней с другой стороны. Ее вера в народную любовь («большая часть Англии молится за меня») была иллюзорной, и она напрасно надеялась на вмешательство друзей. Кингстон рассказал Кромвелю о том, как она однажды воскликнула: «Я молю Бога, чтобы со мной были мои епископы, ибо все они пошли бы к королю просить за меня». В действительности, кроме Кранмера и Скипа, других желающих вступиться за Анну не было. Ее первый альмонарий Николас Шекстон даже обвинил ее перед Кромвелем в том, что она «постоянно его обманывала»¹⁵.

Мать Уэстона, «переживая большое горе», как пишет Ланселот де Карль, лично просила Генриха за сына. Его жена, Энн, будучи полноправной наследницей большого состояния, предлагала отдать все имущество за освобождение мужа. Джейн Паркер, через посредничество Фрэнсиса Брайана и Николаса Кэрью, отправила в Тауэр джентльмена-привратника, чтобы тот проведал Джорджа и передал ему, что она будет «смиренно просить Его Величество за своего супруга». Джордж попросил поблагодарить супругу за ее старания, но, не сдержав слез, спросил Кингстона о том, когда его будет допрашивать совет, так как полагал, что это должно предшествовать судебному разбирательству. Тогда он еще не догадывался, что Кромвель уже был готов запустить процесс¹⁶.

17 мая из Булони с некоторым опозданием прибыл Жан де Дентевиль. Он тоже безуспешно просил за Уэстона, с отцом которого был хорошо знаком¹⁷. Из епископов, которых Анна называла «своими», в ее защиту выступил только Кранмер, да и он действовал весьма неоднозначно. Кромвель, опасаясь его вмешательства, в день ареста Анны и ее брата отослал его по срочным делам в Ламбет, что лишило епископа возможности хотя бы попытаться встретиться с королем. Поскольку Кранмер черпал всю информацию о случившемся главным образом из уличных слухов, в среду 3 мая он решился изложить просьбу в защиту Анны в письме Генриху, с особой осторожностью подбирая слова и выражения. «Я в полном замешательстве,– так начинается его письмо,– разум мой находится в величайшем смятении, ибо нет женщины, равной Анне, о которой я был бы лучшего мнения, что заставляет меня верить в ее невиновность». Тем не менее архиепископ, давно знавший Генриха, проявил достаточно благоразумия, чтобы позаботиться о собственной безопасности, и добавил: «И все же я думаю, что Ваше Величество не зашел бы так далеко, если бы она положительно была ни в чем не виновата»¹⁸.