– Что-то здесь не так. Проверьте заключенных, – командует она.

У меня внутри все сжимается.

– Но… инспектор Жавер… – возражает один из жандармов.

– Сейчас же! – рявкает она, и мужчины бегут исполнять ее приказ, исчезая за стенами Шатле.

– Заключенные сбежали, заключенные сбежали! – истошно вопит часовой, появившийся с противоположной стороны, и в это же время начинает тревожно звонить колокол.

Жавер резко оборачивается.

– Докладывай!

– Инспектор Жавер, заключенные шастают по всей тюрьме. Мы в полной растерянности. Теперь это только вопрос времени…

– Жандармы! Готовьте лошадей. Ни один узник не должен выйти из этих ворот.

Жандармы еще не успели собраться, как из тюрьмы выбежала горстка часовых в голубых мундирах, а за ними – толпа преступников в арестантских робах; в их глазах – безумная надежда.

Шатле изверг из себя так много заключенных, что жандармам на лошадях приходится крепко держаться, чтобы их не смела волна людей, затопивших двор и напугавших животных.

Слышится звук выстрела и острый запах картечи. Жандармы должны выбирать, кого остановить, и на каждого заключенного, которого им удается схватить, приходится десяток тех, кому удается сбежать; кажется, жандармов сейчас просто затопчут. Две лошади встают на дыбы и взбрыкивают, сбрасывая с себя наездников, а потом в страхе принимаются бегать по кругу. В этой неразберихе все забыли о Призраках и мертвом теле. Как им и было велено, они быстро и бесшумно исчезают в ночной тьме, забрав с собой Этти. Среди всей этой неразберихи замечаю, что два жандарма в голубых мундирах ловят лошадей, потерявших всадников, и садятся верхом. Я знаю, что это не те часовые, которых кони сбросили от испуга.

Заключенные подбегают к воротам и, сломав их, наводняют ближайшие улицы и переулки. Жавер, срывая голос, командует конным жандармам скакать за ними. Жандармы с опаской выводят коней из толпы во дворе и пускаются вслед за беглецами. Она приказала им уходить, вот они и уходят – только двое из них не перестанут скакать до тех пор, пока не окажутся далеко от тюрьмы и жандармерии. Но и тогда еще они не будут в безопасности: жандармы могут осознать, что эти двое – не из их числа. Я боюсь за Мертвого барона и его нового союзника. Я должна увеличить их шансы на успешный побег. Нужен отвлекающий маневр.

Тележка с нечистотами, теперь уже полностью нагруженная, начинает двигаться к реке. Рабочие повезут свой ценный груз в специальное хранилище на юге города, где и оставят его сохнуть вместе с использованным хмелем из пивоварен, а затем будут продавать как удобрение фермерам, живущим за городскими стенами. Жду, пока тележка окажется на мосту, там спрыгиваю и качусь вниз, до дороги. Пробираюсь к тому переулку, где мы оставили Сен-Жюста, и появляюсь перед ним из ночной тьмы. Достаю кинжал, поднимаю руку и вижу, как расширяются от ужаса его глаза. Одним взмахом лезвия разрубаю веревки у него на руках, потом на ногах.

– Некогда объяснять. Просто делай то, что я скажу, и тогда мы все выберемся из этой передряги, – приказываю я, вынимая у него изо рта кляп.

Он делает глубокий вдох, радуясь свободе.

– Надевай, быстро! – Я бросаю ему одежду.

Он колеблется – не уверен, что мне можно доверять. За нашими спинами продолжают греметь неразборчивые голоса. Я мило ему улыбаюсь. Нахмурившись, он забирает одежду и надевает рубаху через голову. Его руки застревают в рукавах, ведь я завязала на концах узлы, чтобы он не сумел на меня наброситься.

А потом я кричу, звонко, так, что мой крик пронзает ночной мрак:

– Сбежавший преступник! Сбежавший преступник! – визжу я и немного отступаю.

Он только что натянул арестантскую робу на голову и старается справиться с рукавами, чтобы спасти меня от некоего сбежавшего преступника. Но затекшие конечности не слушаются его, и он падает на землю.

Я наклоняюсь над ним.

– Прости, Сен-Жюст, я уверена, что они не станут держать тебя тут долго.

Одно удовольствие видеть, как на его лице отражается полнейшее замешательство. Темноту ночи прорезают громкие крики и стук сапог по булыжной мостовой. Разворачиваюсь, бегу на звуки и наталкиваюсь на целый десяток жандармов. Указываю пальцем на человека у себя за спиной и завожу самым слезливым голосом:

– Вон он! Один из преступников. Mon Dieu[12], он, наверное, сбежал через уборную, от него так несет! Он схватил меня и пытался перерезать горло!

Выяснив причину ужасного запаха, жандармы подбегают к Сен-Жюсту. Он уже сумел встать на ноги и теперь все еще старается натянуть на себя арестантскую робу, которую я ему всучила; со стороны он может выглядеть как преступник, пытающийся избавиться от тюремной одежды.

– Попался! – радостно кудахчет один из стражей, а я незаметно исчезаю в боковой улочке и взбираюсь на стену. Через несколько секунд добираюсь до крыши и прячусь в тени одного из скатов.

То, что происходит сейчас внизу, ни за что не удалось бы при свете дня: жандармы увидели бы гладко выбритые щеки Сен-Жюста и свежую, хоть и измятую, одежду. Но в темноте, даже и при свете фонаря, все это становится незаметно, слишком уж сильно часовые хотят поймать хоть кого-то из беглецов.

– Руки вверх, встать на колени! – рычат они.

Лицо Сен-Жюста красноречиво выражает его эмоции: на нем постепенно проявляется понимание, а вслед за ним – полное осознание происходящего, гнев и что-то еще. Он смотрит за спины жандармов, со сверкающими глазами выискивает меня среди крыш.

– Вы ошибаетесь, – говорит он голосом, слабым от долгих часов, проведенных в плену.

– Молчать!

– Я не заключенный. Мое имя Анжольрас Сен-Жюст.

– Сен-Жюст? – Часовой на миг замирает. – Бестолковый какой-то попался. Ты разве не знаешь, что все Сен-Жюсты мертвы?

Часовой говорит ужасную правду. Все Мараты, Робеспьеры, Дантоны, Мирабо и Демулены, каждый мужчина, каждая женщина, каждый ребенок, носящие одну из этих фамилий, были отправлены танцевать жуткий последний танец на Монфоконе, где их изуродованные останки до сих пор висят для устрашения публики.

В глазах Сен-Жюста появляется непривычный стальной блеск, а челюсти крепко сжимаются, когда он отвечает:

– Я знаю.

Часовой фыркает: он не может понять, как реагировать на эти слова, но у него еще много работы.

– Кажется, я скорее стал бы заключенным в Шатле, чем согласился носить имя Сен-Жюста в этом городе, – качает головой жандарм, пока остальные тащат за собой Сен-Жюста.

Проходя мимо, Сен-Жюст поднимает голову и всматривается во мрак, в котором я затаилась. Уверена, что он не видит меня, но все-таки чувствую, как обжигает его взгляд. Я сглатываю, пристыженная. Они не станут долго держать его в тюрьме, выпустят, как только поймут, что он не сбежавший преступник. Самое худшее, что они могут сделать, – это побить его, выместить на нем зло, но и это гораздо лучше, чем окончить свои дни в котле у Призраков. Он и правда должен быть мне благодарен.

Я тоже покидаю это место и делаю вид, будто меня ни капли не беспокоит, что я не чувствую на себе его теплого взгляда, когда спускаюсь в тень, под мост. Там меня ждут Призраки и Этти.

Мы карабкаемся ко входу в подземелье, закрываем за собой железную дверь и бежим вниз по туннелям, изо всех сил надеясь, что все прошло согласно плану.

Когда я, прихрамывая, вхожу в Зал Мертвых, первые слова Волка, обращенные ко мне, – это благородное предложение пойти помыться. Когда даже Призрак отправляет тебя мыться, это значит, что от тебя действительно дурно пахнет.

Гаврош ведет меня к купальне с серной водой, от которой исходит пар. Этти присаживается рядом со мной и сообщает, что это любимая купальня Орсо. Лучше бы я этого не знала.

Я вытерлась насухо, так что кожа стала чистой и гладкой, и одеваюсь в пыльный серый плащ Призрака. Выхожу из купальни и слышу громкие крики. Бегу в Зал Мертвых, сжав в руке нож; Этти еле поспевает за мной. Но оказавшись на месте, вижу, как Орсо въезжает в зал верхом на коне, будто сказочный герой. Призраки приветствуют его радостными возгласами и общим ликованием, бросаются к нему, норовя обнять, и вконец пугают краденую лошадь.