Я вытерла сотни тарелок, пока Азельма брызгала в меня мыльной пеной. Я уворачивалась и ныла, а она морщила нос и отвечала: «Котята ненавидят воду».

Вздохнув, я решаю начать с пола. Швабра слишком для меня тяжелая, и уставшие руки болят еще сильнее, но я с усилием двигаю ее вперед-назад. Может быть, если смогу смыть эти грязные пятна, заодно избавлюсь и от тошноты, поднимающейся откуда-то из желудка.

Сестра, сестра…

Прошлой ночью отец ничего не сказал, когда Азельма не вышла из комнаты третий раз подряд. Он будто забыл о ее существовании – что-то мычал себе под нос, весело постукивая большими пальцами по столу. Даже бросил мне кусок теплой булочки, и это было настолько на него не похоже, что я не смогла заставить себя ее съесть. Кажется, в городе нет муки даже для того, чтобы испечь хлеб, не говоря уже о булочках, так что я понятия не имею, откуда он ее взял. Мой отец – Вор; в своей жизни он украл множество дорогих украшений и кошельков с золотом, гораздо более ценных, чем этот кусочек теста. Но какой толк в золоте и украшениях во время голода?

В животе все сжалось и заныло от запаха выпечки, но страх, поселившийся глубоко в костях, был гораздо сильнее голода, поэтому я отнесла хлеб Азельме, и теперь он черствеет на выщербленном блюдечке у ее кровати.

От мытья пола у меня покраснели руки, над бровями собираются капельки пота, но я все еще дрожу. Раз Азельма не ест, значит, скоро она будет лежать вместе с теми телами на улице в ожидании повозки, которая собирает их по утрам. Но у нее нет жара, я проверяла. С ней происходит что-то другое, что-то ужасное. И это еще хуже, ведь сейчас я ничего не могу сделать, чтобы исцелить ее. Чувствую себя котенком, как меня обычно и называет Азельма: маленькой, хрупкой, с лапками, которым не устоять под сильным, ледяным ветром.

Я слышу какой-то звук на верхней ступеньке и поворачиваюсь: там стоит Азельма – одетая, причесанная, и смотрит прямо на меня. Я должна бы ощутить облегчение, но от ее выражения лица мне становится не по себе.

– Я здесь закончу, – говорит она бесцветным голосом. – Ты должна найти Феми.

Я должна быть рада тому, что можно больше не мыть пол, но вместо этого только сильнее сжимаю в руках швабру и хмурюсь. Почему это я должна найти Феми Вано, того, кого все называют Посланником? Он приходит и уходит когда ему вздумается и вечно шепчет что-то отцу на ухо. Бормочет что-то Азельме, от чего она смеется. Но еще не рассвело, и постоялый двор совсем пуст; отец храпит у себя в кровати. Почему я сейчас должна привести сюда Феми? Почему мы не можем закончить уборку вместе, как обычно?

Азельма спускается по лестнице и забирает у меня швабру. Сестра всегда очень хорошо говорит, и голос у нее сладкий как мед. Посетители любят ее за это, а еще за то, что она симпатичная и добрая. Но сейчас, хотя она и говорит спокойно, ее слова впиваются в меня как ножи.

– Приведи его к задней двери и не говори об этом никому. Ты меня слышишь?

Я киваю и неохотно направляюсь к двери.

Азельма всегда просит меня надеть шаль, спрашивает, не нужно ли мне пальто. Всегда велит быть осторожной и не задерживаться по дороге. Но сейчас она отворачивается, не сказав ни слова. Я не знакома с этой суровой девушкой. Это не моя сестра. Это нечто другое, призрак с телом моей сестры.

Я вызываю Феми свистом, которому он меня научил, и он вдруг появляется неизвестно откуда, выныривает из полумрака.

– Котенок, – говорит он и вежливо наклоняет голову, но у меня нет времени на церемонии, так что я просто хватаю его за руку и тащу к постоялому двору.

Азельма смотрит на меня пустыми глазами и велит соскребать воск со столов в специальный горшочек, чтобы можно было потом расплавить его и наделать новых свечей. Она выскальзывает на улицу через заднюю дверь, чтобы поговорить с Феми, а я на цыпочках пробираюсь на кухню и влезаю на высокий красный табурет, на котором сижу всегда, когда мою посуду. В окно мне видно только их макушки. Они стоят, прижавшись к стене.

– Он скоро придет, – слышу я голос Феми.

Повисает долгое молчание. Потом начинает говорить Азельма, и я слышу горечь в ее голосе.

– Отец будет торговаться, как обычно. Пока они будут заняты, ты должен забрать ее. Никто не заметит, что она исчезла.

– Мы можем убежать! – Феми в отчаянии повышает голос. – Можем спрятаться…

– Никому не удавалось спрятаться от него. Думаешь, мы успеем далеко убежать до того, как он нас найдет? Даже если сможем сейчас бежать, мы обречем на гибель и ее, если возьмем с собой – рано или поздно, когда он придет за нами. А если оставим ее здесь, на кого, как ты думаешь, падет весь отцовский гнев? Кого он может отдать Каплану, чтобы успокоить его или наказать меня?

Азельма качает головой, потом поворачивается к окну, как будто чувствует, что я смотрю на нее. Я приседаю, чтобы она меня не увидела.

– Феми Вано, ты шептал мне много ласковых слов и сладких сказок, – говорит она, и я успеваю поднять голову, чтобы увидеть, как она нежно гладит его по щеке, – но там, куда я отправляюсь, не бывает слов. Если мне повезет, я все это забуду. Поклянись костью и железом, что ты найдешь для нее защитника.

Феми поднимает руку, сверкает лезвие ножа, и на его ладони появляется длинная темная полоса, в которой, как черные алмазы, набухают капли крови.

– Мое слово, моя кровь, – говорит он. – Клянусь костью и железом.

Она кладет голову ему на грудь, и ее голос становится ласковым.

– Я дорога тебе?

– Конечно, ты ведь знаешь.

– Тогда не плачь обо мне, – говорит она. – Я уже мертва.

– Нет, не мертва. Мертвые, по крайней мере, свободны…

Когда Азельма входит в дом, ее лицо похоже на маску. За ней тащится Феми. Как и у его магрибских предков, приплывших сюда из Африки, его густые волосы заплетены в скрученные косички. В любую погоду он закутан в тяжелый коричневый плащ, с вечными следами от дождевых капель, с потрепанными краями, и кажется, будто это не плащ, а широкие сложенные крылья. Его темная кожа – как отполированная медь, нос немного крючковат, глаза всегда сверкают золотом и яростью, но сейчас они налиты кровью.

Азельма делает мне знак. Я беру ее за руку; у меня рука маленькая, а у нее – холодная; она ведет меня вверх по лестнице обратно в нашу комнату.

На кровати разложены какие-то старые тряпки: одежда на мальчика, слишком большая и поношенная.

Она решительно осматривает мою щуплую фигурку. Взгляд задерживается у меня на лице: она смотрит так пристально, будто ищет там что-то.

– Dieu soit loéu[3], ты не симпатичная, – говорит она ледяным тоном.

Азельма права. Сама она мягкая, с приятными изгибами, а я – костлявая и угловатая. Единственное, что нас роднит, – это оливковая кожа, доставшаяся нам в наследство от «черноногой» женщины, которая нас родила. Когда я была маленькая и холодные зимние ветры бились в стекла так, что казалось, будто это злые духи пытаются ворваться к нам в дом, Азельма обнимала меня своими мягкими руками и рассказывала истории.

– О чем тебе рассказать, котеночек? – спрашивала она.

– Расскажи о нашей матери.

Отец всегда говорил, что она просто крыса, раз бросила нас и взвалила ему на шею.

– Женщина, которая нас родила, не наша истинная мать, – говорила Азельма. – Наша мать – Столица.

Но даже тогда я понимала, что это не Столица подарила нам оливковую кожу и черные волосы.

Сейчас взгляд Азельмы падает на толстую косу, которую я попыталась сама себе заплести. Она протягивает руку, я подхожу к ней. Она ласково и проворно расплетает мне косу и начинает расчесывать волосы.

– Наша мать, Столица, недобросердечна, – говорит она и перехватывает мои волосы одной рукой. – Быть девушкой в этом городе – значит быть слабой. Навлекать на себя множество несчастий. Эта Столица не милостива к слабым. Она посылает Вечную Смерть, чтобы отделить хилых от сильных. Ты и сама это знаешь.