Господи! Пожалуйста, нет! Он все понимает, все-все по моему лицу читает — измученную тайнами гримасу, наигранную ухмылку, адский блеск в глазах. Я сглазила нас, когда сказала, что по-прежнему медовый месяц, я обманула его мать, когда похвасталась, что все нормально, я запуталась в невинной лжи… Хочу все рассказать! Мне надо выговориться! И если после этого…

— Ну, наконец-то. Пора, — Лешка заводит двигатель и наблюдает за поднимающимся шлагбаумом, а на меня совсем не смотрит, но очень быстро шепчет. — Я люблю тебя! Люблю, люблю, люблю. Детка, помни об этом, помни про защиту, пожалуйста. И не смей, слышишь, не смей… Не выдержу, Оля! Перестань в эти свои изощренные игры играть… Я, блин, правил их не знаю!

Оставшуюся часть дороги проводим в жутком оцепенении, прерываемом странными комментариями Смирнова:

«Смешной котенок! Оль, смотри! Господи, ну и цвет! Дебил, наверное, красил. Это же… Какой, Оль? Салатовый или змеиный? А это что еще за ужас! Твою мать, вот так насмотришься, потом ночью спать не будешь! Район уродливых конструкций, а говорят еще, что у этих диковатых хозяев денег не счесть…».

Он так старается меня отвлечь или просто хочет успокоиться и не обращать внимания? Я то и дело вскидываю на нервно улыбающийся профиль мужа встревоженный взгляд. Контролирую его реакцию и настроение. Алешка вроде светится, но не живо, скорее бледно-мертвенно, а может быть… Радиоактивно. Он злится на меня? Ненавидит? Поедом ест?

— Здорово, Макс, — муж шепчет ярко улыбающемуся Морозову, со мной пока не разговаривают, вот я молча на входе и стою.

— Ты чего? У вас там все нормально? — Максим отходит в сторону и пропускает в дом. — Оля, здравствуй. Как дела?

— Спасибо, все хорошо, — оборачиваюсь на Алешку, — у нас все нормально. Замечательно.

— Крысеныш где? — теперь Лешка мысль подхватывает и сразу продолжает. — Мы разбудили твой детский садик? Может, нам уйти?

— Нет уж. Нет времени на ваши игры, юные Смирновы. Проходите в дом, пожалуйста, — Морозов ухмыляется и куда-то в сторону кричит. — Сашка, смотри, какие к тебе гости пожаловали. Пельмешек, это крестный папка и тетя Оля. Примешь долгожданных гостей? Я уже заждался, если честно. Найденыш несколько раз звонила, потом писала. Где вас черти-то носили?

— Ну, извини. Переезд задержал. Народ работает, в отличие от вас, любезный. Ближе к делу. Ты уже готов, отец? — Смирнов останавливается рядом с Максом, а я неспешно прохожу к ребенку.

— Привет, моя лапочка, привет! — склоняюсь над манежиком. — Тебя замуровали в этих четырех стенах, а ты, крошечка, хочешь активного общения! Ах ты ж шаловливая бандитка! — протягиваю руки и аккуратно вытаскиваю малышку на белый вольный свет. — Как ты, маленькое тепленькое пузико? Максим, она покушала?

— Да-да, Оль. Кормить не нужно, просто посидеть. Нормально? Ты не возражаешь?

— Нет-нет! Без проблем! Я с огромной радостью, — поворачиваюсь лицом к ребенку. — Маленькое солнышко скучает за мамочкой. Ах ты ж, крошечка-гаврошечка ела кашку-малашку… А-а-а-а-а!

Малышка хорошо меня знает — не сопротивляется, укладывается щечкой на плечо и пальчиками перебирает мои длинные сережки.

— Нравятся?

— Бу! — заливисто хохочет и желает попробовать камушки на зуб.

— Невкусно, детка. Ну-ну-ну.

— Максим? — слышу, как муж слишком тихо обращается к Морозову. — Я хотел бы с тобой поговорить… Наедине.

— Не возражаю! Но, Смирняга, сегодня, исключительно сейчас в равномерно непрерывном движении. Ты как?

— Да все нормально, как у всех…

Последнее, что слышу. А потом, они вдвоем куда-то отправляются — в бесконечное кругосветное путешествие по огромному дому. Наблюдаю, как суетятся, бегая из комнаты в комнату, Максим, без конца оглядываясь на меня, что-то Алексею тихо говорит. Затем моргает мне или своей дочке — не пойму, но улыбаюсь и киваю на всякий случай ему в ответ.

— Оль? — Морозов подходит к нам с Сашей и бережно трогает дочку за спинку. — Ты как? Как твое настроение?

А я не знаю, если честно? Тут теперь не только от меня зависит. Заглядываю через его плечо, внимательно рассматриваю грустного и как будто бы стесняющегося Смирнова, и спокойно отвечаю на его вопрос:

— Все хорошо, Максим. Не волнуйся, пожалуйста. Мы с Сашенькой найдем общие темы для разговоров. В конце концов, мы — девочки. Вот, например, бижутерия. Да, пузико?

Девчушка держит в маленьких пальчиках мою сережку и упорно пытается открутить какую-то дизайнерскую фигню.

— У малышки есть вкус. Она считает, что это лишняя деталь, поэтому ее необходимо снять и выкинуть. Сашка, я права? Агу?

— Бу-у-у-у! И-ню! — и заливисто хохочет.

Максим улыбается, бережно и с лаской целует дочурку в щечку, меня аккуратно трогает за руку, по-моему, сочувствующе жмет, а затем отчаливает из дома за сыном и своей Надеждой.

— Пока-пока. Не переживай, дом вам не сожжем, — Лешка закрывает за ним дверь и замирает возле, не поворачиваясь к нам с крысенышем лицом.

Он ненавидит и чего-то ждет? Моего первого шага к нему навстречу? Чего именно? Пусть вслух произнесет! Сейчас я отвратительна, противна, омерзительна ему? Я — предательница, которая за спиной у мужа плела интриги? Шиплю и скрежещу зубами — толстокожий ничего не понимающий, мой любимый черт.

Адский день! Молчаливый, очень длинный, нудный, тягомотный… Слишком злой! Малышка гулит и смеется, я с ней шучу и разговариваю, а Смирнов упорно сохраняет холодный, словно отчужденный, долбанный нейтралитет. Это очень странно! Лешка крысеныша просто обожает, а сегодня, словно не родной, словно чужой, вовсе не ее крестный отец.

— Алеша, — подхожу к нему со спины. — Можно? — осторожно притрагиваюсь к сильному плечу рукой.

— Да, конечно, — спокойно произносит.

— Повернись ко мне, пожалуйста. Я не могу беседовать с твоей спиной.

— Где крысеныш? — шепчет.

— Умаялась, в манеже пузыри пускает. Лешка, слышишь?

Он поворачивается и изумленно смотрит на меня:

— Что?

— Спит. Мне кажется, я ее слегка перегуляла, но думаю, что молодые родители за это скажут нам «спасибо».

— Где твоя сережка? — прикасается к мочке уха.

— Погибла в неравном бою. Сашка ее ликвидировала за ненадобностью. По-моему, мне так лучше. Скажи, идет?

— Я не знаю. Что ты думаешь? — опустив глаза в пол, кафельной коридорной плитке задает вопрос.

— Я думаю…

Щелчок дверного замка и смешная возня в огромном коридоре прерывает наш возможный разговор.

— Смирновы! — кто-то громко шепчет. — Мы уже как бы, слава Богу, дома! Привет-привет…

Надя с грустными уставшими глазами подходит ко мне. Распахивает руки для дружеских объятий и с очень сонным видом повисает на моих плечах:

— Олечка, я так счастлива…

Я… Я понимаю. Или… Нет! Не понимаю. Я ничего об этом не знаю. В тот прошлый, один-единственный, раз я так и не успела с этим разобраться и что-либо почувствовать. Женщина с отсутствующим материнским инстинктом! Обалдеть!

— Наденька, я тебя от всей души поздравляю! Ты такая красавица…

— Спасибо, подружка. Но перестань. Красавица? Я, как чумовая, закрученная обстоятельствами девица, устала, а эти страшные чужие стены вгоняют меня в жуткий транс. Вы как? Смирняга? — переводит взгляд на моего Алешку.

— Мы уже поедем, — он не смотрит на Максима, держащего на руках живой сверток с сыном, не смотрит на Надежду, не смотрит на меня, отчаянно хватает за руку и тянет из радушного дома на выход. — Нам пора! Поздравляю, Зверь, Голден леди! Вы… Вы… Извините, но у нас есть еще дела.

— Да-да, — Надя недоумевающе стрекочет, — спасибо, что с Сашкой посидели. Как она?

— Она уснула полчасика назад, — на ходу ей бросаю, а сама пытаюсь вытянуть пальцы из огромной лапы мужа — он делает мне очень больно, а я ему в спину шиплю. — Ты… Ты… Отпусти, Алеша. Что с тобой?

Он практически выталкивает меня на улицу и безмолвно подгоняет вперед к машине набычившимся, налитым кровью, взглядом, а затем вдруг рычит: