— Если это всё правда, то что ты собираешься им противопоставить?

Стейнфельд пожал плечами.

— Ты уже знаешь. Партизанскую войну. Хочешь узнать побольше о нашей стратегии?

Остроглаз кивнул.

— Нет, — сказал Стейнфельд, качая головой.

И снова собравшиеся в комнате посмотрели на негласных вожаков, у каждой группки — своих.

Но тут вошёл человек, которого Дымок не знал. Тонкий, чернокожий, на носу — очки в роговой оправе, на шее — полевой армейский бинокль, через плечо на перевязи перекинута полуавтоматическая винтовка. Он развернулся к Стейнфельду и, казалось, только тут понял, что сказанное им услышат все в комнате. С сомнением оглядев их, вошедший наконец произнёс:

— Хорхе по радио поймал. Русские взяли Колонию в блокаду. Космическую Колонию. Орбитальные боевые станции в полной готовности.

Все в комнате подумали одно и то же, но никто не сказал этого вслух.

Может быть, уже конец?

Их неизменно преследовало ощущение пустотности, бесполезности, тщетности всех планов и затей. Всё равно что разрезать фрукт и увидеть, что он сгнил изнутри. Молчаливо подразумевалось, что рано или поздно обычная война таки перейдёт в ядерную. Возможно, это и не будет конец света, но по всем практическим меркам — хорошее приближение к нему. Стейнфельд первым стряхнул с себя парализующее отчаяние.

— Ну что же, обстановка снова накаляется, — бросил он, пожав плечами. — Обычная война просто переместилась на новое поле битвы, только и всего.

Дженкинс покачал головой.

— Зачем всё это? К чему сражаться за то, что уже через пару месяцев станет комком радиоактивного пепла?

— Может... — начал было Остроглаз и осёкся, глянув в окно.

Это услышали все: скакорабль. На этот раз совсем близко. Военные.

С нижних этажей и крыши донеслись крики: часовые Стейнфельда предупреждали об опасности. Скакорабль подкрался незаметно. У них такая особенность: мгновение назад всё чисто, а в следующее скак уже висит в десяти футах над головой, паря на вертикальных ретродвижках.

Комната задрожала от стонущего рёва и рыка. Остроглаз скользнул к двери. Чернокожий часовой в панике метнулся к окну, положил руку на задвижку. Стейнфельд застыл на месте и крикнул что было силы:

— Нет!

Но его крик потерялся в рёве скакорабля. Часовой распахнул окна. Пилот скака уловил свет ламп, сочившийся из комнаты.

Дымок и Остроглаз инстинктивно замерли на пороге, глядя мимо часового в распахнутое окно. Зрелище завораживало. Скакорабль класса «Гончий пёс» был разработан, в виде прототипа на воздушной подушке, ещё в начале 1980-х, но эта модель, особо проворная, пошла в массовое производство только в первые десятилетия двадцать первого века.

Два бугрящихся движка по сторонам судна, контролируемые компьютерной системой, могли направлять корабль почти в любую сторону: вверх, вниз, влево, вправо, а отточенный искусственный интеллект и генераторы на эффекте Казимира добавляли скаку манёвренности и подъёмной силы. Он был похож на вертолёт, зависший футах в тридцати под окном, слегка отклонённый в вертикальной плоскости, так что были видны эмблемы ВВС США на подкрылках.

Они чуяли колоссальную инженерную мощь в изгибах прецизионно изготовленного холкорпуса, жарком выдохе двигателя, химической вони горящего топлива, проникавшей в комнату.

В этот нескончаемый миг скак показался Остроглазу драконом из пластика и стали, а Дымку — исполинским насекомым. Если скомбинировать оба образа, получилась бы стрекоза-мутант: великанская стрекоза[9], посрамившая японские фильмы ужасов. Длиной шестьдесят футов, она парила в воздухе, словно готовясь ужалить, сотрясаясь от металлической ярости. Очерченная перламутрово-звёздным светом голова пилота в шлеме по ту сторону лобового стекла кабины казалась неуклюжим аркообразным вкраплением мрака посреди кристаллического машинного совершенства. Вероятно, корабль полностью управляется компьютером, а пилот там просто на всякий случай. Вероятно, решения принимает не пилот, а сам скак.

Корабль принял решение стрелять.

Из-под брюха скака выдвинулась пушка шестидесятимиллиметрового калибра, изогнулась, нацелившись прямо в окно. Механическая стрекоза тоже отклонилась, чтобы не попасть под удар. Люди в комнате стряхнули оцепенение. Стейнфельд сгрёб бумаги со стола, одним точным движением, выдающим долгую практику, запихнул их в кожаный чемоданчик, перепрыгнул через стол и устремился к двери. Уиллоу и Фортевен прикрыли вожака сзади, Дженкинс следом, а Остроглаз колебался. Он что-то крикнул Дымку, тот обернулся и увидел, как Остроглаз поднимает старое ружьё «Уэзерби Марк V».

Ебать твою мать, только и пронеслось в голове у Дымка, да этот псих собрался палить по скаку из своей пук...

«Уэзерби» издало громоподобный грохот, пуленепробиваемое стекло кокпита скакорабля треснуло, и арка тьмы в шлеме дёрнулась.

Это было явно не обычное ружьё. Это пукалка была всем пукалкам пукалка.

Скак вильнул, дал крен, выровнял положение.

Пушки-«шестидесятки» засуетились, выцеливая врага.

С момента, когда Стейнфельд начал сгребать бумаги в чемоданчик, прошло пять секунд.

Ворон с оглушительным карканьем взмыл с плеча Дымка. Дымок запоздало стукнул рукой по плечу — птицы и след простыл. Вместо ворона Дымку на глаза попался негр-часовой: тот всё ещё торчал перед окном, в ужасе уставясь на скак. Корабль лишился пилота, но это ничего не значило: им управляла кибернетическая система.

Остроглаз потащил Дымка за собой через порог. Дымок подумал: нет, ну он же не...

Выстрела как такового он не услышал. Залп пушки калибра 60 мм оказался непосилен для слухового нерва: сначала тонкий писк, будто звенит натянутая и отпущенная гитаристом струна, а потом жуткий металлический лязг и...

ничего. Потом комнату облизал язык пламени, и полетели тёплые брызги: незадачливого часового разнесло на ошмётки.

Всё это пошло фоном, регистрируясь как вторичные ощущения, первичным же было чувство, будто воздух вокруг места, куда выстрелила пушка, твердеет, превращаясь в сляб холодной стали, и этот-то сляб впечатал Дымка в стену, РАЗМАЗАЛ по стене. Ему почудилось, что тело оставило контур на штукатурке; внутри что-то переместилось, хрустнуло, булькнуло, и пришло ощущение невероятной, всесокрушающей тяжести, под которой, скрипя, пошли ломаться кости.

Всё это усугублялось омерзительно садистским субъективным замедлением времени; Дымок в невероятно чётких подробностях ощущал, как ломается и выворачивается правая рука, трещит таз, выгибается грудина, хрустят рёбра...

Затем пролился слепяще-белый дождь невероятной боли, и... и он пришёл в себя с мыслью: Где мой ворон?

Он попытался произнести это вслух, и по нему ударил стальной молот боли, да так, что удар отдался в костях. Он попытался разглядеть что-нибудь вокруг, но в глазах кишели чёрные мушки.

— Дай ему ещё морфина, — велел чей-то далёкий, как во сне, голос. Голос Стейнфельда.

Дымок не почувствовал укола иглы, но ощутил, как его переломанное тело укрыли одеялом тупой немоты всех чувств. Боль не ушла полностью, но тоже отупела, размылась, потускнела, точно уголья догорающего костра в тумане.

Он открыл глаза с таким усилием, точно оконные задвижки отодвинул. Ему показалось, что это движение отдалось в спине. В тумане полубреда он различил угол какого-то подвала, фрагмент фигуры Юкё, проходящей мимо. Услышал голос Остроглаза:

— ...нам нужна гарантия, что нас вывезут из Франции в любое удобное нам время.

— Если поверишь мне на слово, — голос Стейнфельда, — потому что другой гарантии я тебе дать не могу. Но ты дурака не валяй. Ты же в любой момент мог от нас ответвиться, пока мы драпали, и как бы мы тебя вернули? Никак. Ты стрелял по скаку, чтобы Дымок успел отбежать. Это уж точно не шутки! Тебе было бы безопасней подальше от нас, и ты это знаешь, но ты остался, прилип, блин, как банный лист!