Ромео закрывает собой Меркуцио, и при виде этой картины во мне вскипает зависть. Ибо я точно знаю, что нет в этом мире человека, который сделал бы то же самое для меня. Что ж, раз они так неразлучны, то пусть подонок поймает меч из-под руки своего дружка.

Я делаю выпад из-за спины Ромео и вонзаю лезвие в грудь Меркуцио. Тот удивленно таращится на меня, но всё же успевает ответить и задевает своим клинком, однако это лишь царапина.

Проходит пара секунд, и сквозь бешенный стук сердца я понимаю, что наделал. Я убил Меркуцио. Его одежда пропитана кровью, и на этом свете ему осталась дай Бог пара минут.

И когда я это понимаю, я бегу.

Но только для того, чтобы вернуться.

Фортуна сделала меня своей игрушкой, а красота Джульетты смягчила сталь чести в моей в душе. Меркуцио мертв, и этот черный день — только начало наших бед. За ним придут другие, я уверен. Ибо Тибальт тоже мертв. Двоюродный брат моей жены погиб от моей руки.

О, я слышу, как Фортуна смеется, пока я дрожу!

Когда Тибальт вернулся, я был слишком ослеплен горечью и гневом, чтобы слушать Бенволио и голос разума. Мы сражались, а потом Тибальт упал, и теперь никогда уже не встанет.

— Ромео, беги! — приказывает мне Бенволио. — Уже народ собирается!

Но я не в силах бежать. Я в ужасе таращусь на растянутого на земле Тибальта и не могу поверить, что всё это и правда происходит в самый радостный из дней, что уготовила мне судьба.

День моей свадьбы с милой Джульеттой окрасился кровью моего нового родича. И кровью Меркуцио.

— Ромео, ты окаменел? Беги, или герцог прикажет тебя казнить!

Бен прав. Нужно бежать.

И я убегаю, зная, что это был бессмысленный, но честный и изящный бой, вдохновленный лишь двумя чувствами, которые имеют значения — любовью и ненавистью. Они выступили единым фронтом, чтобы назначить награду за мою голову точно так же, как это сделает герцог.

Осознание того, что Ромео предлагал мне мир, заставило меня вернуться к таверне. К месту, где я убил Меркуцио и где сейчас лежу сам, умирая.

По правде говоря, я вернулся только для того, чтобы выразить свое сожаление и признать вину, ибо я хотел лишь пустить плуту Меркуцио кровь, но не намерен был его убивать. Но Ромео был не в себе. Он решил, что я вернулся для того, чтобы поглумиться над его горем.

И, зная меня, кто мог бы его в этом винить?

Мы боролись.

Я упал.

И Ромео бежал. А мне осталась последняя молитва, которую я трачу на то, чтобы он однажды узнал правду.

Горожане кружат вокруг наших тел, как коршуны, и в праведной ярости призывают явиться герцога.

Интересно, во что меня оденут на похороны? Хотелось бы, чтобы наряд был поизящнее и подчеркивал мертвенную бледность моего лица.

Мое дыхание становится слабым, но тем не менее я все еще не испустил дух. Смерть, похоже, не торопится принять меня в свои объятия. Но мне уже не терпится отпустить душу на волю и преследовать Меркуцио на небесах, чтобы продолжить наш бесполезный и славный спор и там.

Но как долго еще ждать?

Смерть оказалась слаще гнева и добрее любви. Смерть — это совершенная легкость и одиночество, блаженство и печаль, всё как одно.

В своей последней вспышке ярости я пытался узнать у Ромео, какого дьявола он вообще сунулся между мной и Тибальтом.

— Я думал сделать лучше, — испуганно прошептал друг.

Лучше! О, он думал сделать лучше, господа!

— Было бы лучше, если бы Монтекки и Капулетти перестали цапаться, как паршивые псины, — прохрипел ему я. — Из-за вашей никчемной вражды я пойду червям на корм! Чума на оба ваши дома, слышишь? Пусть чума вас всех разразит!

Мой добрый и честный друг Бенволио пытался мне помочь, но это пустое. Потому что я покидаю себя, освобождаясь от плоти, и тянусь к свету, но задерживаюсь немного выше их голов. Их благословенных и проклятых голов!

Мой день продолжается, как это ни странно. Неужели небеса забыли про меня? Мир заботится только о тех, кто живет, а Меркуцио отныне не живет, если когда-либо и жил. Возможно, я был никем всё это время? И стоит ли тогда оплакивать свою жестокость и гордыню? Может и стоит, но я не могу.

Какая-то великолепная сила дергает мою ничтожную душу, направляя ее выше. Земля отступает, и я встречаю солнце. О, неужели я прощен? Но даже если так, я сам не могу простить им всем там, внизу, что они живут, а я нет.

Чума… О да, чума на Монтекки и проказа на Капулетти, черт их всех дери! Пусть гнев станет последним из моих грехов, но я не могу их простить, ведь это именно то, чего они заслуживают. И если небо не примет меня из-за этого, то тогда я…

Что ж. Тогда я просто найду другое место.

Я бегу.

Мое и без того тяжелое платье становится почти неподъемным от пыли, а волосы лезут в глаза и рот, как бы я их не отплевывала. С меня стекает седьмой пот, но я стараюсь бежать быстрее. Ведь если Тибальт доберется до таверны раньше меня, непременно произойдет трагедия.

Вспомнив указания Бенволио, я спешу мимо кладбища и вскоре оказываюсь в сомнительной части Вероны. Черт, ну и куда дальше? К горлу подступает паника и верчусь на месте. Мне направо или налево?

Я выбираю право и бегу. Если всё верно, то у «Землеройки» я окажусь уже через два переулка восточнее отсюда. Только нужно быстрее.

Но когда ноги несут мимо старого убитого колодца, я слышу плач. Плачет ребенок, и мое сердце сжимается. Звук исходит из-за гнилой двери, ведущий в конюшню, и я ничего не могу с собой поделать. Приходится смениться курс и бежать на шум.

Дверь конюшни болтается на петлях. Я вхожу и оглядываюсь, пытаясь привыкнуть к полумраку и найти источник рыданий.

Ребенок забился в гниющий стог сена. Кажется, это девочка.

Матерь божья, это Виола!

Я спешу к ней и падаю на колени, а она вздрагивает и поднимает на меня полные ужаса глаза.

— Это ты, синь…

— Да, это я, милая. Зови меня Розалина.

Она бросается ко мне в объятия и рыдает еще сильнее, чем до этого.

— Что случилось, милая? — спрашиваю я. — Ты потерялась? Ты ранена?

— Потерялась и ранена, — хнычет она мне в плечо. — Блудницы пытались меня забрать.

Ужас скручивает мне желудок, когда я это слышу.

— Они связали мне руки, — продолжает Виола и отрывается от меня, чтобы продемонстрировать ободранные веревкой запястья, истекающие кровью.

Мой страх немедленно превращается в острую боль, и ищу край своей нижней юбки, чтобы оторвать кусок ткани. К счастью, это нравится Виоле, потому что она перестает отчаянно рыдать и теперь смотрит на меня с неким любопытством.

Но когда я беру ее руки в свои, она вскрикивает.

— Расскажи, почему эти… люди тебя забрали? — я стараюсь звучать мягче.

— Была ночь, и Себастьян кашлял. Я пыталась похлопать его по спине, как ты, но это не помогло.

На мгновение я замираю, пораженная ее наблюдательностью. Заметить и запомнить такую деталь — достойно похвалы. Я киваю и прошу ее продолжить.

— Я хотела налить ему воды, но кувшин был пуст и пришлось идти к колодцу за водой.

Я заканчиваю с повязкой, но не отпускаю ее маленькую руку.

— А там рядом как раз блудницы пили вино, — продолжает Виола. — Они позвали меня и сказали, что я была бы отличной блудницей, потому что я красивее их всех. Я им сказала, что мне десять, но они только смеялись и говорили, что в мире много мужчин, которые заплатили бы кучу серебра, чтобы со мной лечь.

О Боже. Либо меня сейчас вырвет, либо я шлепнусь в обморок.

— Пока они говорили, они как раз и связали мне запястья.