Едва оказались в сенях, пахнуло прежде неслыханными Бармалеем запахами, он даже не мог определить, что пахло, но было остро, ярко и необычно. А когда баба открыла дверь, приглашая его войти в горницу, оттуда потянуло жарким теплом и густым коричным запахом свежеиспечённого пирога.

– Раздевайся, проходи туда, – указала баба.

Бармалей скинул в угол полушубок и шапку и прямиком направился к большой, беленой известью и пышущей жаром русской печи. Сев на лавку, он с трудом снял ботинки с одеревеневших ног и, задрав их, притиснул подошвы к боку печи.

– Ног не чувствую, так замерзли, – пояснил он. – Что же за холода тут у вас, а? Куда это годится? Куда начальство смотрит?

– Начальство, как всегда, куда надо смотрит. Нормальные холода. Просто следует по погоде обуваться. Смотри, не перегорячи ног, а то болеть будут, – предупредила его баба.

– Ой, не могу!

Бармалей оглянулся, и тут обнаружил, что баба поставила ружьишко к стенке, да спустила платок с головы на плечи, и превратилась в молодую еще женщину лет сорока, крепко сбитую, в самом соку. Только на лице ее пригожем лежали морщины тенями, как следы пережитых забот и печалей.

– Как тебя звать-величать, хозяйка? – спросил Бармалей.

– Агафья Никитична я...

Ух, ты! – оценил Бармалей. Как серьезно. И как красиво!

Убранство дома выявилось самым простым, деревенским, о каком читал и каковое представлял себе Борис. Кроме печи, имелся еще крепко сбитый деревянный стол, большой, для всей семьи, да лавка подле него. На стенах ходики болтливые да вышитые самой хозяйкой, видимо, рушники. Но вот освещалась комната старинной бронзовой люстрой с выдутым пузырем стеклом, что показалось гостю необычным для этого дома роскошеством.

Обернувшись обратно к печи, Бармалей как раз всю семью и обнаружил. Четыре вихрастых, светловолосых, как у матери, детские головы. Свесившись с лежанки, устроенной на печи, жадно рассматривали его охочие до новостей четыре пары детских глаз.

– Ого! – удивился Бармалей. – Ваши?

– Наши, – вздохнув, отвечала Агафья Никитична. – Все наши. Достояние республики.

– А где ж хозяин ваш? – спросил гость. – Автор всего этого достояния?

Вот тут Бармалей понял, что совершил промах. Не о том он спросил, не надо было.

Ничего ему Агафья Никитична не ответила. Молча отошла куда-то и принесла ему пару валенок, явно не ее размера, должно быть, хозяину, про которого он интерес проявил, принадлежавших.

– На-ка, надень, – сказала, подавая ему обувку. – В валенцах, медленным теплом, лучше отогреваться. Да прошу к столу! Мы как раз собирались чай пить. Эй, белобрысики! Ну-ка, поторапливайтесь!

Тут же занавеска, закрывавшая лежанку, отлетела в сторону, и в облаке визга, смеха и шороха на пол с печи ссыпались четверо. Две девчушки и два мальца, как рассмотрел Бармалей. Судя по облику и размеру, все погодки.

Взлетела крахмальная скатерть, накрывая стол, появился пыхтящий самовар, чашки, блюдо с пирогом – все готово. Бармалея усадили на почетное место. Агафья Никитична – напротив. Тут же и детки на лавке в ряд, мал мала меньше. Мать на них посмотрела, и умилилась, и смахнула слезу из глаза.

– Эти двое, старшенькие, близняшки. А те – погодки. Отец их, Федор, как в прошлом году по осени ушел на охоту, так до сих пор и не вернулся. Так и ждем отца. И мужа.

– Ситуация не простая, – определил Борис.

– Да уж.

– И что, никаких известий?

– Нет, – покачала головой Агафья. – Ничего нет.

Скоро, напившись чаю с пирогом и испросив разрешения, детки выскользнули из-за стола и вновь забрались на печь. Головы выставили, ушки навострили – приготовились слушать, о чем взрослые говорить будут. Интересно же! Не пропустить бы хоть слово!

Время разговоры вести наступило.

– Так что ты, Бориска, про сестру свою сказывал? – спросила Агафья Никитична.

– Что пропала, сказывал. Что ищу ее. Что будто видели ее тут, в Тютькино, сказывал.

– Это кто ж ее тут видел?

– Истопник на почте, не спросил, как звать его, уж больно суровый мужчина. Жена его Анфиса, Степановна которая, почтальон.

– А, ну да, ну да. Был он здесь. С кумом. И что?

– Все. Я тебе портрет ее покажу. – Бармалей сходил к полушубку и, вернувшись, положил перед Агафьей на стол свой рисунок, где Марфутка точно на шоколадке изображена. – Вот.

Агафья Никитична, улыбнувшись, разгладила листок ладонью.

– Да, – сказала, – она. Что ж, я тебе верю. И расскажу, что знаю, слушай.

Глаза ее затуманились от нахлынувших воспоминаний, но она не позволила им взять над собой верх. В том смысле, что сама вполне контролировала свои мысли и чувства.

– В октябре было дело, – начала рассказ Агафья, – или в ноябре уже... Сего года. То есть, по всем меркам, недавно. Мои обстоятельства тебе известны, ты их сам наблюдаешь. Без мужа, без мужика в доме я сама как мужик. В том смысле, что все на мне. И косить я, и дровишек заготовить, и что угодно. Дети, слава Богу, хорошие, помогают матери, но им еще расти и расти. Ну, а на охоту с мужниным ружьишком, вот с этим, я и вовсе сама.

– Дичь-то есть тут у вас?

– Есть! Дичь есть. Зайца много, но его еще надо уметь взять. Мне иногда удается. Птица разная встречается, то рябчик, то косач, а то и глухарь. Так вот, в октябре, на первой неделе, на Зосиму, взяла я ружье… Значит, все-таки в октябре дело было. В общем, отправилась я в лес. Подумала, что неплохо будет малышню мою белобрысую мяском подкормить. Расти-то им, как ни крутись, надо. День был холодный, ночью заморозок лег и не отпускал, лужи застеклились, да иней на ветках, точно сахар. Только не зря же октябрь грязником именуют. А собиралась я тогда подальше уйти, где как раз глухаря встретить можно. Глухарь птица большая, царь-птица, ее на всех хватит.

Помню, зашла я от дома уже далече, когда вдруг небо потемнело, хотя ничто не предвещало, ветер поднялся такой, что сучья на деревьях затрещали и на землю посыпались. А после началась гроза, с громами, с яркими вспышками. Чувство такое было, будто молнии прямо в меня целят. И то! Одна в сосну рядом со мной угодила! Дерево раскололось, в щепки рассыпалось, да еще и загорелось. Ой! Такой ужас меня обуял, что я, себя не помня, схватилась и побежала. Куда глаза глядят! Прямо сквозь кусты какие-то, сквозь все напролом. Неслась, ног под собой не чуя, аж пока гроза не кончилась. Ой, такого страха я в жизни не знала!

А гроза кончилась так же внезапно, как и началась. Раз, и все успокоилось, ветер унялся, тучи разлетелись. Солнце не показалось, но все одно посветлело. Я стою, оглядываюсь, и не понимаю, где очутилась. Уж насколько я все места в округе знаю, а этих не припомню. И думаю себе: уж, не в Русколанский ли лес меня занесло? И опять страшно стало.

– Это что еще за лес такой, Русколанский? – спросил Бармалей, который слушал рассказ Агафьи Никитичны, приоткрыв рот. – Никогда про такой не слыхивал.

– Понятно, что не слыхивал. Потому что лес волшебный, заговоренный. Про него не сказывают, и в него так просто попасть невозможно. К слову, есть примета, что когда гремит в октябре, зима теплая и бесснежная случается. Как видишь, не все приметы сбываются.

– А ты и приметы все знаешь? – удивился гость.

– А как же! Мы с природой в обнимку живем, нам это надоть. Ты слушай, что дальше было. Короче говоря, оказалась я в незнакомом месте, и поняла тогда, что заблудилась. Стою, озираюсь по сторонам, и думаю: что же делать? Куда идти? И вдруг – батюшки! Медведь! Я уж и забыла, когда в последний раз косолапого в наших местах видела, а тут на тебе, сидит! А у меня в ружье патроны дробовые, я же по птице охотничала. А что, думаю, коли озлится Потапыч, что пришла к нему без спросу, да пойдет меня драть? А у меня детишки! Что делать? Как спасаться? Как говорится, пережила несколько незабываемых мгновений.

Когда смотрю: а ведь и не медведь это! Похоже, но не он. Да и слишком маленький на самом деле медведь что-то. Это он от страха-то мне большим показался! Я ближе подошла и вижу, что это девочка, маленькая. На ней тулупчик старенький, да меховой полушалок на голове, мохнатый, вот я ее за медведя и приняла.