И Агееч с Иваном заняты, не могут разговором отвлечь, да хотя бы ту же бутылку подержать. Им сейчас не до меня, — потрошат тушки гончих в скоростном режиме. И вовсе не из-за разыгравшегося приступа золотой лихорадки. Из простого благоразумия: никто из нас не знает, как долго тела эльфийского возмездия будут оставаться относительно целыми. Вдруг они, как это бывает у многих инфернальных тварей, разложатся полностью за считаные часы. И тогда прощай вожделенная добыча. Вот и вырезают всем скопом околосердечные сумки и пластуют печень тонкими ломтями. А если повезёт, то и черепа вскроют, чтобы мозг оттуда жменями вытащить и между ладонями растереть, — только так можно найти вожделенные для многих, кому удалось заполучить магические умения, душевники, повышающие характеристику «интеллект». Тут зависимость прямая, чем выше интеллект, — тем мощнее становятся имеющиеся у тебя заклинания. Да и старческое слабоумие к тебе подберётся значительно позднее.
И Бёдмода, с кем незазорно было бы посидеть, нет. Он, отправив старшего из своих подчинённых, того, что оборотень, вслед за старостой по норе, младшего оставил разбираться с местными. И сам, будто ему перца под хвост сыпанули, рванул огородами в сторону леса. Того самого, в который, по словам сбежавшего в ту же сторону старосты, местные так боятся ходить.
Местные мужики, кстати, тоже заявились, все как один при оружии: кто с древокольем, кто с топорами. И ничего, что явились уже тогда, когда даже Бёдмод огороды далеко позади оставил. Явились же. Громче всех было слышно Сара, плюгавенького мужичка, подряжённого нами проводником. Оставленный для их встречи молоденький страж всё горло сорвал, успокаивая селян и разгоняя их домой, матерясь при этом так, что даже Иван из-за угла хлева удивлённо выглянул. Как мужичьё его не побило, парнишку-стража, а не Ивана, этого-то попробуй побей, хоть втроём, хоть всей деревней, — всё одно вспотеешь.
В общем, мужики кольями помахали, да по домам пошли, или ещё куда, — отмечать счастливое избавление от неожиданной напасти. Правда, я так и не понял, что они конкретно ввиду имели: теневых гончих или своего старосту Водрода. Сар этот, уходя, увидев, как я волоку за задние лапы очередную тушку, крикнул, что он с нами теперь хоть к лешему на обед пойдёт, за обговорённую ранее плату, само собой разумеется.
Да чего так трусит-то? Надо встать, заорать матерно, да врезать кулаком с размаху в стену того же дома старосты. Можно ещё и головой для пущего эффекта добавить. Можно. Но это встать надо. А не хочется.
— Испей медовухи, бродяга.
Неожиданно раздавшийся рядом приятный женский голос заставил меня вздрогнуть от неожиданности. Оторвав взгляд от земли, я увидел селянку, ту самую вдовушку, брошенную мною, когда она делала мне приятно. Одета она была, скажем так, по-домашнему: сверху только белоснежная нательная рубаха, плотно обтягивающая крепкую зрелую грудь, а длинные, красоту которых я уже мог оценить, ноги прикрывала длинная тёмная юбка. Русые волнистые волосы она убрала под чёрную косынку, — мрачный вдовий знак. Вот если посчастливится ей снова замуж выйти, в тот же миг косынка сменится на радостную цветастую, говорящую знающим, сколько детей она родила и сколько из них сыновей. Только будет ли это когда-нибудь?
В одной руке вдовушка держала кувшин, накрытый большой чашкой, а во второй — ведро, с парящей водой. Вдобавок ко всему и чистое полотенце переброшено у неё через плечо.
Удивительно, но все вдовушки, пришедшие в этот вечер на двор старосты, после того как бойня закончилась, не разбежались по своим дворам, а остались здесь. Разве что двое из них помогли третьей, так неудачно подвернувшей ногу, до дома дойти. Но тут же вернулись, приведя с собой ещё одну, отмеченную чёрным платком. Женщины, надо отдать им должное, без дела не сидели: часть из них тут же начала суетиться на летней кухне, откуда вскоре начали доноситься вкусные ароматы, уверенно перебивающие вонь крови и дерьма. Кто-то принялся сметать уже грязную солому, а кто-то растапливать баньку.
— С-спас-сибо, х-хозяюшка, — чтобы выговорить два простых слова, мне пришлось приложить немало усилий. — Поставь на облучок и иди. Не надо тебе на меня такого смотреть. А я выпью, потом.
— Эк как тебя проняло-то, — мягко чуть удивлённо ответила вдовушка, у которой, я к своему смущению, даже имени не запомнил, — опустила ведро на землю, а кувшин поставила на облучок. — А то, что смотреть на тебя такого не следует, так я своего мужика каким только не видела: и с похмелья, и после драк в круге, когда он за монетки медные детишкам на сладости, бился, и после того, как он из леса бером порванный приполз…
Мягкий, тихий голос обволакивал, опутывал, заставляя слушать только себя и не зацикливаться на мрачных, рвущих душу, мыслях. Её ловкие руки потянулись к пряжке ремня, перетягивающего куртку, и умело её расстегнули.
— А теперь давай куртку снимем, — пальцы быстро прошлись по пуговицам, — я её потом почищу, чистая будет, как новая.
— Сейчас оботру, — полотенце, смоченное тёплой водой, коснулось моего лица. — Тебе и полегчает. Ты же в ватаге своей самый главный, не след тебе перед мужиками таким представать.
И, правда, эти мягкие, нежные прикосновения вместе с засохшими каплями крови и дерьма с моей кожи убирали и тревогу с напряжением. Настоящая, непостижимая, доступная только женщинам, магия в действии. Магия, доступная только матерям и любящим жёнам.
— Вот… медовухи испей. Не торопись, глоточки маленькие делай…
— А теперь в баньку пойдём, бабы её как раз уже истопили…
Сам не заметил, как я оказался лежащим на пологе, а меня, не жалея, охаживали веником с крупными резными листьями. Затем нежные, но оказавшиеся неожиданно сильными, пальчики размяли каждую мышцу, каждую косточку промяли, возвращая телу бодрость и желание. А потом…
— Чэч, ты там не угорел⁈ — сунулся было в предбанник Агееч, но услышав наши несдерживаемые стоны, сам себе ответил: — Не угорел.
И, завистливо вздохнув, осторожно прикрыл дверь.
Я открыл глаза разом, — давно ставшая родной обстановка фургона. Судя по яркости света, врывающегося в небольшую щель между занавесками, разделяющими жилую часть от облучка, на улице давно уже не утро. Нормально так на лавку надавил, а главное, спал как младенец — без ставших привычными в последние дни кошмаров.
Быстро оглядевшись, увидел, что остальные либо уже встали, либо и вовсе не возвращались на ночь в фургон. А ещё увидел рядом с собой аккуратно уложенную стопку чистой, пахнущей свежестью одежды. Кальсоны, штаны и портянки явно мои были, а вот нательная рубаха — нет. Подгон от вдовушки?
Выбравшись из фургона, увидел, что ватага полным составом, включая и Бёдмода, сидят за накрытым столом летней кухни. И все как один щеголяли белоснежными рубашками, включая Гнака, которому единственному не досталась вдовушка, и Миклуша. Мужики выглядели бодрыми и довольными жизнью, с аппетитом уплетая нехитрую деревенскую снедь, не забывая при этом то и дело нахвалить и благодарить лучащуюся довольной улыбкой вдовушку, суетящуюся возле стола.
— О, бугор, проснулся, — первым меня увидел Иван. — Нормально ты храпака дал, мы тут даже забились, разбудят тебя ароматы еды или ты до вечера не поднимешься.
— А ну, молодёжь, подвинетесь, — это уже Агееч распорядился, освобождая мне место рядом с собой. — Ладушка, будь добра, принеси тарелку для нашего бугра.
— Уже несу, уже несу. Вот, пожалуйте, всё ещё горячее.
Передо мной поставили глубокую тарелку, полную каши, исходящей дурманящим мясным паром.
— Спасибо тебе, Ладушка, — рука Агееча скользнула вниз по спине вдовушки. — А теперь оставь нас, пожалуйста, нам о своём пошептаться надо.
Селянка улыбнулась, задержалась на мгновение, позволяя руке старика опуститься ещё ниже, а потом мило улыбнулась:
— Позовите, если что понадобиться. Я тут недалеко буду.
— Хорошо, Ладушка.
Перед тем как зачерпнуть кашу немаленькой такой деревянной ложкой, я посмотрел на мужиков. Коты! Коты, обожравшиеся рыбьими потрохами до такой степени, что на ноги встать не могут, а перед ними ещё куча, немаленькая такая. Именно так выглядели бродяги, включая Бёдмода.
