Сигнал пошёл не сразу. И противно тянул гудки. А Оля бегала взглядом по обоям, которые можно было уже переклеить. Или вообще что угодно с ними сделать, пока ждёшь ответа.

— Да, Оль, алло! — наконец раздался в трубке искажённый расстоянием моложавый голос. — О-оль?

— А… привет, мам, — чужеватым голосом отозвалась Ольга.

— Что случилось? — сразу взяла быка за рога мать.

— Ничего, просто… — надо было подготовиться и нацарапать на листочке речь. Хоть какую-нибудь заготовку. Оля глубоко вздохнула и принялась сбивчиво и глуповато объяснять под ожидающее молчание:

— Помнишь, мы тогда в поликлинику ходили… Ну, на те уколы. Из которых…

Оля замялась. И в мамином голосе мелькнуло торопливое раздражение:

— Ну, помню, и что?

Чувство это передалось и Оле. И она смогла холодно и твёрдо спросить:

— Сколько тебе за такое платили?

Оля вспомнила себя в лёгком летнем платье, ещё верящую всему и всем. Ещё не преданную.

И в трубке повисла долгая пауза, разрывающая что-то в пространстве.

— Оль, ты там дурная? — неожиданно не-обиженным и незлым голосом вопросила мать. — Перегрелась, что ли? Ничего нам никто не платил — просто сказали надо, а тогда врачам принято было верить. И, если хочешь знать, я после того раза, как тебе поплохело, главврача той больницы сняла — а тогда, чтобы ты знала, жалующихся просто слали, извини меня, матом. И всё, ничего им не было. Не то, что сейчас…

Перед глазами разом представилась ругающаяся и стучащая по столу мама.

Оля хмыкнула. А мамин голос тем временем стал даже немного любопытным:

— Ты этим до сих пор, что ли, занимаешься?

— Чуть-чуть, — пространно ответила Ольга.

— И что, много платят? — мама даже не стала скрывать ехидной насмешки, усиленной искажениями динамиком.

Оля засмеялась. И в ответ тоже услышала чуть поскрипывающий мамин смех. Представила мамино лицо. Правда, не такое как сейчас, а молодое. Увидела, как аккуратно очерченные губы подтягиваются, делая рот по-кукольному мелким. Создавая на лице почти детское удивление. И ведь мама действительно никогда не была меркантильной. Иначе не вышла бы за папу.

А мама тем временем уже ровным и живым тоном подробно объясняла, что делалось всё тогда на общественных началах, и ни о каком вознаграждении никто даже не думал. И Оля, поверив этому, улыбнулась.

— Отцу позвони, — по-хозяйски, заканчивая разговор велела мама. — И вообще приезжай почаще — для кого твои закрутки стоят?

— Ладно, — согласилась Оля, не слишком уважающая закрутки — слишком кислые. И уже думая, как бы от них отговориться.

Мир стал очень простым и лёгким. Почти таким, какой бывает только в детстве. Разве что не хватает немного жёлтых одуванчиков.

[1] из песни гр. «Эпидемия» — «Чёрный маг»

Оля начинала любить темноту. Она — гладкостью спускалась на мир, покрывая его глубокими тенями. И запирая то, что стоило бы запереть и при свете дня. Струясь по травам, фонарным столбам, телам…

В темноте можно всё. Потому что она немного меняет людей. Выпуская и давая волю тому, что сокрыто.

Ольга впитывала очертания светлого, с лазурным оттенком тела. Лёгкие, здоровые мышцы. Расширяющиеся на грудной клетке и сужающиеся к тазу. Округлый пупок. Тёмные капельки сосков. И мерно поднимающаяся и опускающаяся грудная клетка. Напрочь лишённая одежды. Как и то, что ниже.

Руки так и не легли на чужое тело — разве что кончиками пальцев. Больше по воздуху очерчивая мужественные очертания. От которых отчего-то хотелось опуститься ниже и ниже. Почти встать на колени.

Юркино тело подрагивало. Очень хорошо видно в неровном, но достаточном вечернем свете с улицы. Ольга услышала Юркин замирающий глоток. И упёрлась, как под гипнозом, в на глазах поднимающийся среди светлых волос член. Рука сама потянулась его огладить. И ощутить твёрдость, покрытую мягкой кожей.

Ольга коснулась рукой дрогнувшего бедра. Невидимые волоски защекотали кожу пальцев. Если двинуться ближе — к паху — то ощущения тепла и влаги. О можно огладить то место, где бедро переходит в таз, но не задеть главного. И ощутить подхватившее чужое тело напряжение.

Сверху слышится глубокий вдох, оканчивающийся прерывисто. А Олины пальцы скользят вверх — по нижней части живота от паховых волос и выше. По твёрдому, ощущаемому подушечками под пальцами прессу. И до самой ямки солнечного сплетения.

Юрка замер, никак не направляя и не подсказывая. Только Олина ладонь дёргается от его сбитого дыхания — она как раз на животе. Вторая — растопыренными пальцами — приближается к головке. Какая же нежная. Аккуратно пройтись до её края — бугорка, почти переходящего в ствол. На котором кожа уже плотнее и сама немного тянется за пальцами, сложенными кольцом.

У Юрки срывается дыхание, когда Олина рука касается скрытых мошонкой яичек. И её саму щекочут непослушные волоски. Сердце бьётся очень медленно и глубоко. И всё в темноте плывёт. Кроме поблёскивающей круглой головки. К которой Оля приближается почти вплотную. И, сделав небольшую паузу, касается губами.

Осторожнее с зубами — чтобы не задеть. И расслабить язык. Он, непроизвольно подрагивая, снизу ложится на пульсирующий член.

Двигаться лучше осторожно. Прикрыв глаза и аккуратно растягивая горло. Перестраивая дыхание и стараясь не спешить. И чувствуя возбуждающий запах мускуса очень близко от лица.

Уже можно двигаться свободно, полагаясь на интуицию в наращивании темпа. И плотнее хвататься руками за чужие ягодицы. Чувствуя их упругость. И от того разгораться ещё сильнее.

Дыхание сбилось, а в груди стало тесно и жарко. И чужие руки всё сильнее сжимались на плечах. Двигаясь, Оля всё сильнее замечала колыхание своих обнажённых грудей. И подползающий к лобку жар. Мышцы бёдер уже начинали уставать — сидела Оля в непривычном положении: разведя колени в стороны. И растягивая поперечные мышцы.

Следующее движение получилось слишком глубоким, так что пришлось побыстрее отстраниться. Влажный член выскользнул у неё изо рта. Пара секунд, чтобы отдышаться. И снова прильнуть к члену.

Странная вещь… Вроде сама удовольствие не получаешь. Но всё равно чувствуешь чужую дрожь, угадываешь сбитое дыхание. И входишь в исступление от власти. Хочется дышать глубже и жаднее. Приникать страстнее. Чувствовать во рту возбуждённый ствол. И описывать языком влажные круги по головке. Ощущая её солоноватый привкус. Но ещё не как у спермы. И чувствовать, как орган проходит всё дальше, к принимающей его глотке. Только переключиться на иное дыхание. И двигаться так, как нравится.

А Юркины руки уже сгребают её подмышки вверх. Лица его в темноте не видно, слышно только напрочь сбитое, захлёбывающееся дыхание. И непривычно сильные руки, сжимающие под лопатками. А потом — разворачивающие к себе спиной.

Теперь перед лицом — стекло. Прозрачное и защищающее от наружней ночи. И полоска белого подоконника. На который приходится опереться руками — толчок сзади получился слишком чувствительным. Себя на стекле не видно. Разве что на коже фантомно ощущается холод стекла — лоб оказался слишком близко к поверхности. А прогнутые ягодицы скользят по телу позади. Олины колени ослабели, подгибаясь. И внизу затянуло желание прижаться, прильнуть поближе.

Тёплые руки снизу подхватывают под живот, очерчивая к талии и давая лучше ощутить тело. Потом — так нужно — двигаются к рёберным углам, почти издевательски замирая у самых грудей. Оля прогибается в спине, и выдох у неё получается влажным — со стоном. Руки уже вовсю сжимают подоконник — на пальцах наверняка остаётся плотная вмятина. А груди всё-таки плотно — наконец-то! — накрывают Юркины касания.

Оля ожидают, что они будут порывистыми и крепкими, до боли сжимающими плотные железы. Но руки так ласково и мягко легли, пальцы очерчивали ореолы и осторожно касались кончиков сосков, будто поддразнивая. И то ослабляя хватку, пытаясь Олю оставить, то наоборот, поддерживая сильнее. Противоречивые ощущения сбивали дыхание и собирались в уголках глаз слезинками.