У салатового домика с мезонином нередко парковались автомобили разных марок. На этот раз здесь стояли чёрная Волга и милицейский Уазик. Возле калитки толпилось несколько человек. У меня нехорошо засосало под ложечкой. Я приблизился и спросил пожилого мужчину в телогрейке:
— Чего тут происходит?
— Доколдовалась, старая ведьма. Возьмут её под микитки, да на Колыму. Снег пахать, — раззявил гнилозубый рот мужик с пакостливой улыбкой.
Пахнуло ядрёным перегаром. Наверное, только что выбрался из алкогольного турне. Рядом стоящая женщина в пёстром платке, с простым и широким лицом возмутилась:
— Не гневи Бога, Никита. Люди от неё только добро видели. Всем помогала, сколь могла.
Меня, откровенно говоря, смутили слова мужика о старухе. Вдруг чего-то в её организме не туда перещёлкнуло, и она снова состарилась, или ещё чего хуже. И что, интересно бы знать, ей инкриминируют? Если менты затеют обыск, то арсенал стволов в гараже потянет мою подругу на приличный срок. А я перейду в разряд заподлянщиков.
Дверь дома отворилась и вышла по-прежнему молодая Авдотья, сопровождаемая ментами и парой лиц в гражданской одежде. Один из них, самый представительный, одетый в мышино-серое пальто и пыжиковую шапку, показался мне знакомым. Да это же Штирлиц, ети его в портупею! Юлин папа, который. Меня он узнать ни при каком освещении не смог бы, а я с ним жамкаться не имел никакого желания. Вышедшая следом женщина оказалась матерью Костика Ниной Георгиевной. Её сопровождал самый мерзкий представитель мусорского племени, упырь и окончательная мразь — Селезнёв Виктор Станиславович.
Авдотья заперла дверь на ключ и тяжело на костылях спустилась с крыльца. Я настолько поразился появлению жабуняки, что застыл в ступоре, а он, проходя мимо, глянул на меня с некоторым изумлением. Наверное, прочитал на моём лице страстное желание разорвать его на мелкие вонючие кусочки. Бывшая старушка заметила меня и передала ключи с просьбой:
— Присмотри за домом и хозяйством. В печи гречневая каша стоит, поешь. Если отлучишься, то передай ключи соседке Зине. Она знает, что делать.
— А вы надолго?
— Кто знает? Товарищи просят о бабушке рассказать, о её методах лечения…
— Извините, Евдокия Ивановна. Разговоры с посторонними нежелательны, — недовольно высказался Штирлиц, пристально оглядев меня.
А целительница не лыком шита. Лихо зашифровалась под внучку, или племянницу, судя по отчеству. Эта придурошная мамаша больного мальчика кляузу на старуху накарябала, скорее всего. Молодая Авдотья здесь рядом не валялась.
Машины уехали, люди стали расходиться, переговариваясь. Некоторые оказались клиентами Авдотьи и сокрушались по ней и по напрасно потерянному времени на дорогу. Я залез в дом. Печь была хорошо протоплена, тепло. Достал из устья печи горшок с горячей кашей, поел с молоком. Прилёг на диван. На душе было мерзопакостно ещё из-за того, что почти на расстоянии вытянутой руки находилась рожа убийцы Серёги, а я даже не плюнул туда. Неприятности сыпались на меня, как из прохудившегося мешка. Может, это такое своеобразное наказание за то, что не активен в выполнении ангельских поручений?
Следовало бы поднять градус в соответствии с настроением. Сходил за деньгами в гаражный подвал и отслюнявил себе в карман бумажек на пятьдесят рублей россыпью. Ключи занёс к соседке и потопал в магазин за бутылочкой портвейна. Люба, наверное, уже дома находилась с интересными известиями от нашего второго дяди. Направил свои копытца туда, но сначала заглянул к Степановне. Старушка охнула, увидев моё посеревшее лицо. Я то ничем не болел, а вот Серёга-друг умер. Узнав печальную новость, она так сильно расстроилась, что получила сердечный приступ. Я же получил нагоняй от её бывшего мужа. Хорошо, что Люба быстро открыла дверь. Откачали. Скорую вызывать не понадобилось.
Потом мы втроём сидели на таисиной кухоньке и поминали малознакомого, но запавшего в их сердца, безвременно ушедшего парня моим портвейном и любиным самогоном, настоянным на кедровых орешках. Люба не пожалела своих деликатесов по такому поводу, притащила, порезала. Ещё она принесла надыбанное свидетельство о рождении на имя Михаила Геннадиевича Чекалина. Долгопрудненский дядя не только согласился мне помочь с легализацией, но даже пообещал по своим каналам достать попутавшего берега капитана Селезнёва. Сестра собралась завтра же пойти в местную школу и оформить меня в девятый класс.
— Мне уезжать пора, а тебе в школу ходить надо. В наше время без образования никуда не денешься.
Поблагодарил заботливую родственницу за отличный подгон, но попросил не торопиться со школой. В лес она от меня не убежит, школа эта. Долбыхай её торпедой. Осталось мне тут прохлаждаться всего ничего, а дел неотложных и так под завязку. Если уж не удастся отвертеться от этой проблемы, то школярствовать лучше буду в Роще. Там хоть не будет визгливых литр, и полным полно послушных пчёлок.
Отпуск за свой счёт у Любы действительно заканчивался. Она приняла решение увольняться со своей прежней работы и перевести сюда всю свою семью с накопленными престижными ништяками. Как скоро у ней это всё состоится — сама не знала. Мы ещё долго сидели и делилась планами на будущее, пока я не нахрюкался в зюзю. Даже не запомнил, как отключился.
Проснулся, однако, в своей постели от звонка будильника в восемь утра. Состояние было нестояния, но надо было идти. Помылся, почистил зубы и жадно вылакал несколько стаканов воды прямо из-под крана. Приведя себя в порядок, оделся и выскочил на улицу.
До больницы успел доскакать вовремя. Автобус Пазик стоял возле морга, загруженный и готовый отъехать. Я подскочил к мрачного вида парням и упросил их взять с собой в автобус. По дороге рассказал о себе, о нашей дружбе с Сергеем и о последней с ним встрече. Пусть знают, кто спровадил молодого, в расцвете сил парня на тот свет. Парни в автобусе оказались серёгиными коллегами по работе, и все как один себя считали самыми первейшими друганами умершего. Особенно неистовствовал парень с татуировками на руках, обещая самую мучительную смерть капитану. Получилось так, что до самого Балабино каждый вспоминал что-либо о Серёге, своём добром и верном товарище. Я слушал их и поневоле шмыгал носом.
Дальше всё было как в тумане. Гроб поставили возле общаги, где он жил. Собралось много народа. Подошла группа музыкантов с духовыми инструментами. Процессия тронулась по улицам поселка в сторону кладбища. Гроб несли его друзья, меняясь. Я в том числе. Кладбище было в лесочке за полем, от околицы с пол километра. Местные мужички проворно соорудили могилку. Заспорили насчет памятника. Молодые парни предлагали сделать обелиск с фотографией. Серега де был комсомольцем, и от религии далеким. Более старшие участники похорон настаивали, что на могилу положено устанавливать крест, потому что покойный был крещён, и что так положено по правильным понятиям.
Поставил точку в споре пожилой, мрачного вида мужчина, притащивший металлический крест с фигурными виньетками в секциях и пустой пластиной посередине. Предполагалось туда привинтить табличку с фотографией и информацией. Сооружение вкопали в холм и написали черной краской фамилию, имя, отчество и годы жизни. Холмик засыпали венками и цветами.
Поминки организовали в доме друга Сергея недалеко от общаги. На столе стояло много бутылей с самогоном. Дымилась парком вареная картошка, стояли большие тарелки с грибами и соленьями. Было также много холодца. Сидели только пожилые, а остальные подходили когда нужно к столам, выпивали и закусывали, иногда произносили речи. Люди толпились во дворе и на улице.
Вдруг возник шум. Какой-то мужик ругался с милиционером, неосторожно назвавшим покойного «подозреваемым». Скандал разрастался, вовлекая всё большее количество участников и более крепкие выражения. Мент, получив в свой адрес яркое описание своей внешности и перечень родственников из состава животного мира горной местности, удалился, пообещав вызвать наряд для разгона сборища. Не вовремя он припёрся. Пришёл бы хоть немного пораньше, когда ещё не так сильно мужики напились, или, наоборот, попозже, когда бы те лыко не вязали. Теперь толпа оказалась в нужной кондиции для выяснения отношений. Кто-то кинул клич:
