На нем джинсы, белый вязаный джемпер и распахнутая куртка цвета топленого молока. Стоит, опираясь на капот серо-салатовой машины каршеринга. Он совсем, совсем не изменился.

Хотела бы сказать — Матвей, но даже мысленно не могу. Это Мэтт — моя первая любовь, мой первый мужчина. Дождь заливается в стаканчики кофе, мурашки тянутся по коже за подушечкой его пальца, горячие губы собирают слезы с моих ресниц… Стоп, стоп. Стоп! Как насчет других воспоминаний?..

— Поставила на меня рингтоном собачий лай? — Мэтт отталкивается от машины, подходит ко мне. — Это потому, что в начале знакомства я часто тебя ругал, или потому, что ты считаешь меня кобелем?

Я от всего этого отвыкла: и от его хитрого прищура, и звука голоса, который до сих пор во мне отзывается, и интонации, подтекст которой не разобрать. От того, что он может быть рядом, — просто сделать несколько шагов…

Снова впускать в себя это так же болезненно, как и отпускать. Не хочу это испытывать. Мысленно выстраиваю между нами ледяную стену.

— Я давно поставила этот рингтон. Не помню, чем именно ты меня тогда разозлил… Что ты здесь делаешь?

Мэтт стоит, улыбаясь, покачиваясь на пятках.

Для него это все игра.

— Приехал пригласить тебя на свидание. Ты обещала мне его, если прогулка по Минску станет для тебя незабываемой. Помнишь?

Ой, все.

Я разворачиваюсь и иду в противоположную сторону.

— Вероника… подожди!

Слышу, как хлопает дверь машины. Мэтт обгоняет меня, протягивает букет белых лилий.

— Так пойдешь со мной на свидание?

Снежинки падают на лепестки и становятся невидимыми — белое на белом.

Я не останавливаюсь, так что Мэтт идет передо мной задом наперед, протягивая букет.

— Мэтт, зачем я тебе? Серьезно — зачем? У нас был красивый, просто невероятный эротический роман. Но все, он закончился. Как раньше, уже не будет. Все изменилось.

— Что именно изменилось?

— Все…

— Это не ответ, Вероника, — теперь он говорит совершенно серьезно. — Ты с кем-то встречаешься?

Он останавливается. Я тоже.

Оборачиваюсь на него.

Сердце колотится: «Бах! Ба-бах!» Мне вообще нельзя волноваться. Но как, черт побери, это сделать?!

— Боже… нет.

— Тогда в чем дело?

Он хочет знать, в чем дело! Сжимаю внутри варежек ладони.

— Ты женат, Мэтт!

— Я подал на развод.

— Мы живем в разных странах.

— Уже нет.

— Ты зависишь от отца.

— Я уволился и открыл свое дело.

— Ты меня бросил. Ты меня бросил! Вот что изменилось! — не выдерживаю я. Чувствую — щеки горят. А внутри холодно так, будто я промерзла насквозь.

— Вообще-то, это, скорее, ты меня бросила! — заводится Мэтт. — Просто исчезла, не найти! И мамаша твоя, как Цербер! Хоть слежку за ней устраивай, чтобы до тебя добраться!

— Так и устроил бы!

— Я придумал вариант получше!

Мы стоим, взглядами метая друг в друга молнии. Раньше прохожие нас обтекали, теперь обходят по кругу.

Мэтт кладет ладони мне на плечи, мягко их сжимает.

— Давай начнем все с начала.

— С начала не получится.

— Ну, с середины.

Мотаю головой.

— Ну почему, Вероника?..

Он ждет ответа. Я молчу, опустив взгляд.

Глубоко дышу.

Я такого не планировала… Не сейчас… Не могу…

— Хорошо, — выдыхает Мэтт. — Давай тогда я. Ты спрашивала, зачем ты мне нужна. Я расскажу.

— Не надо, — хмурясь, прошу я.

— Надо, Вероника! — с жаром говорит Мэтт.

Он откладывает букет на скамейку и берет мое лицо в ладони. Теплые, сильные, хранящие его запах…

— Полгода назад я встретил одну девушку и по уши в нее влюбился. Меня к ней тянуло неимоверно. Крышу сносило! Я временами забывал, что я взрослый мужчина, начальник. Забывал, что моя жизнь вообще в другой стране. Все сосредоточилось на ней. У меня в голове мутнело просто от того, что я проводил кончиком носа под ее ухом и чувствовал, как она замирает от удовольствия. Или когда вдыхал ее запах на подушке, где она только что спала. У меня постоянно щекотало в солнечном сплетении, как у подростка. А секс… я далеко не девственник, но таких ощущений у меня не было ни с кем.

Я пытаюсь вывернуться из его рук, убрать их, но не выходит — только скольжу по ним варежками.

— И когда все эти чувства накатывают — такие сильные, острые, как помешательство, — думаешь: «Это пройдет». И когда каждую неделю мчишься к ней за восемь сотен километров, хотя она видеть тебя не хочет, тоже думаешь: «Пройдет». Но не проходит, не ослабнет.

— Мэтт… — всхлипываю я.

— Мне казалось, это разумно, — с напором продолжает он, — вернуться в Москву, продумать план, что нам с тобой делать дальше. Не ссорится с отцом, не создавать стрессовых ситуаций. Но, Вероника, жизнь без тебя — это одна непроходящая стрессовая ситуация. Я просыпаюсь утром, слышу шум в душевой, — а потом понимаю, что это не ты. Раздается стук в дверь моего кабинета, «войдите», входит девушка — это не ты. В новой квартире, куда я съехал от жены, панорамные окна — как в апартах в Минске, где ты опиралась о стекла ладонями и говорила: «Я доверюсь тебе, Мэтт». И каждый раз это как серпом по сердцу!  .Ч.и.т.а.й. .на. .К.н.и.г.о.е.д...н.е.т.

Я больше не пытаюсь сопротивляться. Просто слушаю его, опустив взгляд, жмурюсь, чтобы перестало жечь в глазах.

Голос Мэтта становится все тише и вместе с этим тверже:

— Ты не просто мне нужна, ты мне жизненно необходима. И если не назовешь реальную причину, по которой мы не можем быть вместе, ты от меня не избавишься. Слышишь?..

Мэтт пробует меня обнять, но я инстинктивно упираюсь в его грудь руками. Нельзя! Живот!

— Пожалуйста, Вероника… — говорит он с болью в голосе, но улыбается и дергает меня за рукав, как ребенка. — Ну соглаша-айся!

— Мэтт… — Я сглатываю комок в горле. Глаза режет от поступающий слез, но я сдержусь, сдержусь… — Подожди. — Отмахиваюсь от новой попытки меня обнять. — Подожди же! Я должна тебе кое-что сказать. Что-то очень важное.

Делаю вдох, еще.

Мэтт замирает, отступает на шаг. Вглядывается в меня с тревогой.

Медленно снимаю варежку и тяну за молнию куртки.

Язычок, сопротивляясь, тяжело ползет вниз. На животе и вовсе приходится вцепиться в него изо всех сил и тянуть.

И вот показывается мой живот. Я распахиваю полы куртки и разматываю шарф, чтобы он не закрывал обзор.

Сердце трепещет.

Мэтт все смотрит и смотрит на мой живот… Затем медленно поднимает взгляд. Не могу понять, что он выражает, но шок в этом сплетении эмоций есть точно. Значит, каждый, кто обещал, сохранил мою тайну.

Я невольно прикладываю ладонь в варежке к животу. Ничего, малыш, мы справимся. Мы со всем не свете справимся.

— Вероника…

Мэтт делает резкий шаг ко мне, запахивает мою куртку. Присаживаясь на одно колено, поспешно застегивает молнию, будто хочет побыстрее скрыть живот со своих глаз. Потом заматывает на моей шее шарф. Натягивает на ладонь варежку, бормоча себе под нос:

— Вот глупая, ты же простудишься…

И осторожно притягивает меня к себе.

Обнимает крепко и бережно.

— Вероника… Ну почему ты не сказала?..

И вот теперь я реву, отчаянно, беззвучно. Носом втягиваю поглубже запах Мэтта, и слезы катятся сильнее. Я не переживу все это снова… Не смогу… Это слишком… И все равно пытаюсь надышаться им на годы вперед, на десятилетия. Впитать в себя его запах и носить в себе, как ношу нашего ребенка.

— Пойдем. — Он за руку тянет меня к машине. Усаживает на переднее пассажирское сиденье, потом садится на водительское. Поворачивает ключ зажигания, включает обогреватель. Но никуда не едет. Смотрит перед собой, сжимая руль. Вижу, как быстро поднимается и опускается его грудная клетка.

— А если бы я не приехал?.. — Мэтт поворачивается ко мне, и в его взгляде столько упрека! — Если бы я решал свои вопросы год? Два? Вероника?.. Ты же говорила со своим отцом, понимала, каково ему было узнать, что дочка выросла без него. И все равно мне не сказала?..