Мэтт трясет головой, будто лохматый пес, а потом обрушивает пальцы на клавиши. Первые звуки оглушают, их догоняют другие, внезапные, громкие — звуки хаоса, из которых, внезапно осознаю я, создают ритм. Теперь музыка похожа то на уродливую ковыляющую старуху, то на горох, падающий на разбитое стекло, то на гром в голове рыдающего человека. Впрочем, все это можно назвать одним словом — джаз.

Эта музыка разрывает меня на части, но в то же время словно делает цельной, собирает весь раздрай чувств в одно пронзительное восхищение, обожание музыканта, который играет не на рояле, а на нервах и струнах души.

Если до этого Мэтт меня соблазнил, то теперь в себя влюбил.

Он внезапно останавливается. Делает большой глоток виски и со стуком возвращает стакан на крышку рояля.

— Ну что, погнали? — обращается он к парням и, не глядя, наигрывает мелодию, которую я вот-вот узнаю.

— Да-а-а! — орут они и чокаются стаканами.

— «Мы познакомились с тобой позапрошлой весной, уже на следующий день ты привела меня домой…»

О боже! «Несчастный случай»! Мелодия такая драйвовая, что ноги сами отстукивают ритм, плечи дергаются в такт, а на лице расползается улыбка.

— «Что ты имела в виду? Что ты имела в виду? Что ты имела?..» — орем мы уже все вместе.

Парни вошли в раж: дурачатся и танцуют. Волосы Мэтта растрепались, липнут ко лбу. На щеках легкий румянец из-за выпитого виски. Глаза сверкают.

— Жарко! — выкрикивает он и под улюлюканье друзей, на мгновение оторвавшись от клавиш, стягивает тенниску. — Виски! — рычит Мэтт и ударяет кулаком по клавишам.

Я взвизгиваю.

Официант ставит на крышку рояля новый стакан виски со льдом.

Мэтт лабает по клавишам, трясет волосами и, кажется, с трудом удерживает себя на стуле. Потом так резко вскакивает, что стул отлетает в сторону.

Лис будто знает, что произойдет, или просто очень хорошо его чувствует: уже занял место Мэтта и, стоя, продолжает играть мелодию. А Мэтт залпом допивает стакан, запрыгивает на рояль и танцует на нем, будто обворожительный страстный дикарь.

Мэтт, с голым торсом танцующий на рояле…

Мне даже в фантазиях такие образы не приходили в голову. А зря: выглядит это сногсшибательно!

Мне радостно и одновременно немного не по себе. И еще очень жаль рояль.

— Все, антракт! — заявляет Мэтт, когда музыка стихает, спрыгивает с рояля и направляется к кожаному диванчику, попутно перехватив меня за руку.

Мне тоже срочно нужен антракт. Всего одна песня, но я вымоталась — столько пережила эмоций.

Мы плюхаемся на диван. Мэтт осушает пол-литровую пластиковую бутылку воды.

Лис играет что-то меланхоличное. Жека подпевает, специально не попадая в такт, а получается красиво, аж за душу берет.

Я смотрю на этих двоих, которые еще недавно казались детьми, и вижу в каждом что-то настоящее, особенное. В этой разнице восприятия точно прячется какой-то конфликт.

Украдкой поглядываю на Мэтта, который со стаканом в руках смотрит на своих друзей. А вот в нем не конфликт, а целая драма. Чувствую писательским нутром, у меня нюх на такое, как у ищейки. И как Мэтт столько времени водил меня за нос, притворяясь пуленепробиваемым мажором?

Правда, я все еще не знаю, как точно этот конфликт обозначить, не хватает деталей. Мэтт словно живет две жизни: в одной он — белый воротничок на Тесле, а в другой — безбашенный музыкант, который не следует правилам и нормам, у которого нет ограничений… Хочу поцеловать этого, другого, Мэтта. Я легко представляю, как сама сажусь к нему на колени. Он обхватывает меня за бедра, резко прижимает к себе…

— Образ из книги? — врывается в мою фантазию голос Мэтта.

— С чего ты взял? — смущаюсь. В реальности я совсем не такая смелая и раскрепощенная.

— Ты только что мечтательно сказала: «Ах!»

— Врешь! — догадываюсь я.

— Но насчет образа я прав? Что ты увидела? — с хитрым прищуром допытывается Мэтт.

— Узнаешь из рукописи, — дразню его я и тотчас же попадаюсь: он охватывает ладонью мой затылок и притягивает к себе. Этот поцелуй совсем не похож на прежние: осторожные, нежные, будто на пробу. Сейчас Мэтт берет свое. И, черт побери, это так сексуально!

— Ты знаешь, что самое главное в эротической книге? — спрашивает он меня в губы.

— Интимные сцены? — робко предполагаю я, упираясь ладонями в его пышущую жаром грудь. Чувствую себя как мышка, разговаривающая с питоном. Но поражает меня другое — то, как сильно мне это нравится.

— Предвкушение. — Растягивая слоги, произносит Мэтт, и мне кажется, что звук «ш» по-змеиному удваивается. — Интимная сцена еще впереди, а сексом уже пропитан воздух, он сочится с книжных страниц, которые влажными пальцами перелистывает читатель. Он на себе чувствует: каждый герой — как пистолет со взведенным курком. Осталось легкое движение, и грянет выстрел. И самое упоительное в книге — за что читатель готов платить, платить и платить — это ощущение спускового курка под подушечкой пальца, ожидание того самого выстрела. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Кажется, да… — По крайней мере, смысл я точно улавливаю.

— Так вот, Вер-роника, сейчас я — тот самый пистолет со взведенным курком.

Он рывком поднимается. Что-то говорит на ухо Лису. Тот мельком смотрит на меня, кивает и уходит из зала. Мэтт снова занимает место у рояля. Музыка у него получается резкая, громкая, всепоглощающая, будто аккомпанемент к его состоянию.

Возвращается Лис, что-то передает Мэтту, и тот прячет предмет в карман брюк. Затем Лис выстраивает на столе целую батарею из стаканов, стеклянных и пластиковых бутылок, блюд и графина и извлекает из них музыку то палочками от суши, то вилками и ножами. Жека пододвигает к роялю стул, и вместе с Мэттом они аккомпанируют Лису в четыре руки. Творится что-то невообразимое. Все вибрирует от этой музыки: стены, стаканы, грудная клетка.

Я сижу, как завороженная. Хочу запомнить, а лучше поскорее описать в заметках и свет лампы, нимбом повисший над головой Мэтта, и движение его мускул, когда руки меняют октаву. И трепыхание моего сердца, и прохладное стекло стакана под пальцами, и запах тонко нарезанных апельсинов. Я тянусь к сумочке с телефоном, про себя повторяя про мускулы, пряди и все остальное, чтобы не забыть, пока буду записывать.

— Все, Вероника! Все! — вдруг яростно произносит Мэтт, дважды ударяет всеми пальцами по клавишам и захлопывает крышку рояля. Хорошо хоть Жека успел убрать ладони. — Пойдем.

— Куда пойдем? — спрашиваю я, замерев с сумочкой на коленях. Мне бы записать мысли в заметки…

Мэтт только качает головой. Залпом допивает виски.

— Разве не очевидно?

Он тянет меня за руку из зала. Нас догоняет официант с белой тенниской в руках, Мэтт надевает ее уже возле лифта. Заходим в него. Мэтт жмет на кнопку четвертого этажа. Еще не закрылись двери, а он уже притягивает меня к себе.

— Хочу тебя… — говорит он, и ответ, похоже, ему не нужен. У меня глаза расширяются от откровенности этого признания, и сердце начинает колотиться.

Кажется, я стала понимать, что он имеет в виду…

В щель между дверями лифта в последний момент протискивается очкастый парень в фирменной одежде отеля — кажется, только это и останавливает Мэтта.

Где-то в далеком уголке сознания появляется страх, и маминым голосом начинают звучать пророчества, но я гоню их прочь. Невозможно представить лучшего мужчину, чем Мэтт. Пусть и кажется, что все должно происходить немного не здесь и не сейчас. Но это жизнь, а не книга, идеально не бывает.

Целуясь и жарко обнимаясь, мы добираемся до номера. Мэтт достает из кармана брюк карточку — похоже, ту самую, которую украдкой добыл для него Лис.

Вваливаемся в номер. Я пытаюсь вставить карточку в считыватель, но не успеваю: Мэтт сметает меня, всем телом прижимает к стене.

— Знала бы ты, сколько раз за день я представлял, как поворачиваю тебя лицом к моему рабочему столу и наклоняю так резко, что ты едва успеваешь упереться в него ладонями… — Он рывком стягивает с себя тенниску и снова целует, сильно, страстно, до скрежета зубов. — А потом задираю твое платье и сразу вхожу в тебя — так изголодался по твоему телу… — Он выдергивает из брюк ремень и снова целует меня в губы: мнет их, прикусывает, ласкает языком. — Или как по телефону обсуждаю с типографией стоимость бумаги, а ты в это время, стоя на коленях, мне сладко отса…