— Как ты сказал? — я буквально подскочил на стуле. — Почему в семнадцать лет парню ночью не до сна?

— Я не знаю, — буркнул Герман и, посмотрев на меня как на сумасшедшего Гамлета, отсел за свой столик.

«Почему в семнадцать лет песня немногого грустна? — допел я про себя хит конца 60-х годов, который назывался „О чём плачут гитары“. — Вот что завтра буем записывать в „Доме радио“. Просто, доступно, душевно, никакого принца Датского и самое главное не пошло».

В кинопавильоне №1 создавалось полное ощущение, что действие происходит поздно вечером или ночью. Леонид Быков, играя пьяненького гримёра Зайчика, усиленно колотил рукой по рычагу телефон-автомата и дул в трубку.

— Алло? Аллё? Ап-чи! — громко и очень натурально чихнул Леонид Фёдорович.

— Будьте здоровы, — сказал голос Нонны Новосядловой, которая оставалась в данный момент за кадром, ведь камера на крупном плане держала нашего нелепого Зайчика.

— Наташа — это вы? — широко улыбнулся Быков-Зайчик. — А это я — Зайчиков, то есть Кроликов. Ну, в общем, вы меня должны узнать, мы с вами вместе работаем в театре и живём на одной лестничной площадке.

На этих словах камера медленно отъехала от нашего гримёра и в кадр попала и Нонна-Наташа, которая сидела на скамейке.

— К сожалению, я вас очень хорошо узнала. Кто была та женщина, с которой вы сидели в ресторане? — грозно выпалила актриса.

— Я вам, Наташа, сейчас всё объясню, — пьяно засмеялся Зайчик. — Меня сначала арестовали в милицию, а там сказали, что нечего здесь просиживать штаны и послали охранять общественный порядок.

— Куда? В ресторан? — сказала Нонна-Наташа и в этот момент моя любимая актриса не выдержала и громко захохотала.

— Нет, ха-ха-ха, сначала в другое место, ха-ха-ха, — загоготал Леонид Фёдорович.

— Камера стоп! — заорал я. — Хватит, в конце концов, ржать! Что вы как дети? У нас плёнка кончается. Василич, скажи им.

— Лёня, плёнка кончается, ха-ха, — захихикал главный оператор. — Имейте совесть, ха-ха.

— Василич, ты — взрослый человек, ты-то чего хохочешь? — я погрозил оператору. — Сними на крупном плане вопрос Нонны, а остальной диалог сделаем на «общаке». Безобразие. Бондарчука на вас не хватает! Он из вас сейчас бы верёвки свил, две штуки.

— Всё, я готова, — пролепетала Нонна, сделав серьёзное лицо.

— Камера, звук, хлопушка, начали, — махнул я рукой, проклиная себя, что согласился на сегодняшнюю съёмку, так как мне требовалось готовиться к своему дебютному детективу.

— Куда послали? Сразу в ресторан? — спросила Нонна-Наташа, похлопав огромными ресницами.

— Нет, сначала в другое место, — ответил Быков-Зайчик, дважды дунув в трубку, из которой слышались гудки. — А потом уже в ресторан. Там самый большой процент…

— Кого? Незамужних женщин? — Нонна опять похлопала ресницами.

— Нет этих… правых нарушений. Давайте не будем о грустном. А вы знаете, Наташа, какая сейчас на небе Луна? — Леонид Фёдорович задрал голову к потолку кинопавильона.

— Знаю, круглая. Кто была эта женщина? — прорычала Нонна-Наташа.

— Понятия не имею, мы с ней не успели познакомиться, — Леонид Быков тяжело вздохнул. — У неё муж сидел по соседству.

— И это всё, что вы хотели мне сказать? — Нонна вскочила со скамейки и сжала свои маленькие кулачки.

— Нет, я хочу сказать, что я вас очень…. Да что же это за гудки? — Быков-Зайчик несколько раз дунул в трубку. — Почему в трубке постоянно что-то гудит?

— Потому что вам нельзя пить! — Нонна-Наташа топнула ножкой.

— Это вышло как-то стихийно.

— Спокойной ночи, товарищ Зайчиков, — сказал актриса, и решительно пошагала в подъезд.

— Я не Зайчиков, я — Кроликов, — виновато пролепетал Быков-Зайчик. — Ап-чи. То есть Кролик.

Актёр повесил трубку, посмотрел на круглую луну и, пошатываясь, вышел из телефонной будки и одновременно за пределы кадра. Затем Леонид Быков, устало плюхнулся на скамейку и скомандовал:

— Стоп, снято. Что-то, братцы, я устал. Совсем запарился.

— Тогда сейчас быстро выпили по кофейку и пишем второй технический дубль, — заворчал я. — Париться в бане, отдыхать на природе и гулять по берегу Черного моря, товарищи киносъёмщики, будем потом, когда сдадим кинокомедию в Госкино.

Я нажал кнопку на пульте, которая выключала табличку «Тихо, идёт съёмка» на входе в павильон, и буквально через секунду в помещение влетел ещё один «запаренный» товарищ, дядя Йося Шурухт:

— Феллини, срочно к директору Илье Николаевичу! — закричал он, распугивая технических работников. — Будут ругать — кайся, будут критиковать — не выступай.

— А если станут унижать, можно не вставать на колени? — пробурчал я.

— Балабол! — рявкнул Шурухт.

Директор «Ленфильма» Илья Киселёв родился в Каховке, в городке, основанном на месте крымскотатарской крепости Ислам-Кермен. Из-за чего каких только кровей не было намешано в нашем руководителе. И иногда в гневе Илья Николаевич напоминал цыганского барона, который сейчас схватится за нож и с криком «зарежу» бросится в бой.

— Ты посмотри, что наделал? — прорычал Киселёв, ткнув пальцем в угол кабинета, где лежал новый мешок писем.

Кстати, тот факт, что народ со всей страны слал по поводу моей короткометражки целые килограммы писем, выводил из себя не только директора киностудии, но и многих маститых режиссёров, к которым никто не писал.

— Марки хорошие есть? — спросил я, пытаясь держать постную мину на лице. — А что, вдруг что-нибудь редкое к конверту пришпандорили? У нас народ талантливый, он может всё, — я подошёл к бумажному мешку и схватил первое попавшееся письмо в руки, которое прислали из Челябинска. — Между прочим, в мире есть такие редкие экземпляры, которые из-за печатного брака были изъяты из обращения, но кое-что люди уже успели приклеить к конверту. И теперь эти раритеты стоят огромных денег.

— Отцепись от почты! — рявкнул Илья Николаевич. — Сядь! Ведёшь себя, как Дунька Распердяева.

— Почта России — жди, пока рак на горе свистнет, — пробурчал я и, вернув письмо на место, присел напротив Ильи Николаевича. — Если есть ко мне какие претензии, то я не виноват. Ничего не знаю, ничего не видел, веду здоровый образ жизни, перед сном читаю Энгельса в переводе на белорусский язык.

— Не тарахти. И без тебя голова гудит.

— И вам значит, Энгельс не зашёл?

— Не перебивай! — заорал Киселёв, стукнув кулаком по столу так, что закачалась его любимая настольная лампа.

— Я за вашу лампочку больше платить не буду, — буркнул я.

Тогда Илья Николаевич наградил меня таким взглядом, что я решил больше человека не нервировать. Директор же тяжело вздохнул, выдвинул верхний ящик стола и выложил на столешницу ещё одну телеграмму. Какого она была содержания, мне разглядеть не удалось, но подпись я прочитал моментально, так как там было напечатано: «Н. Хрущёв». «Ну, всё, допрыгался, — подумал я. — Теперь отправят в Нарьян-Мар снимать про тяжёлую жизнь оленеводов и нелёгкую судьбу ездовых собак. Дошутился, Феллини».

— Эта телеграмма пришла сегодня утром, — со скорбным лицом произнёс Илья Киселёв. ­– Сам товарищ Никита Сергеевич Хрущёв посмотрел твоё кинопроизведение, — он ещё раз тяжело вздохнул. — Теперь сам должен понимать — дело твоё табак. Готовь, эх, готовь карман шире, премию тебе выписали! Ха-ха-ха, — загоготал он. — Что, сморишь как Дунька Распердяева? Ха-ха! Госкино с твоей безделушки, которую ты состряпал за один день, напечатало полторы тысячи копий. Вот ознакомься.

Илья Николаевич вынул из бумажной папки ведомость, по которой всей съёмочной группе были начислены солидные суммы денежных вознаграждений. Всех меньше, по 700 рублей, получили звукорежиссёры и технические работники. Остальным членам группы причиталось разовое вознаграждение от тысячи рублей и более. Исполнителя главной роли Савелия Крамарова поощрили премией в две тысячи целковых. А мне как автору сценария и режиссёру постановщику выписали больше всех — две с половиной тысячи.