— Я так испугалась. Наши вон там, не видят, я шла к столу, а этот как схватит, — прошептала девушка, пока музыканты на эстраде играли что-то смутно знакомое из западной музыки.

— Ничего не бойся, я с тобой, — улыбнулся я. — В следующий раз кричи: «спасите, пожар». Тогда бы ты этого кабана своим меццо-сопрано вмиг довела бы до «медвежьей болезни».

Я приобнял в танце актрису, а у самого в голове крутилась только одна мысль: «Какой советский музыкальный хит явить миру? Конечно, люди этих 60-х годов мало чем отличаются от своих потомков, но кое в чём разница всё же была. Сейчас практически у всех на лицах читалась вера в светлое будущее. Мы — первые в космосе. Партия и правительство в кои-то веки затеяло масштабное гражданское строительство. Люди постепенно стали перебираться из подвалов и бараков в собственные малогабаритные квартирки. Значит завтра, будет лучше, чем вчера! А когда народ в большинстве своём видит, что быт налаживается, то появляется огромное желание жить, творить, рожать детей, писать стихи, петь самодеятельные бардовские песни. Тут всякие дебильные „муси-пуси милый мой“ не пройдут».

— Ты меня не слушаешь? — спросила Нонна.

— Извини, задумался. Не знаю, какую песню подобрать для второй нашей пластинки.

— В смысле подобрать? — опешила девушка. — А у тебя их много?

— Много, только в голову лезет всякая чушь. Ты смотри? — удивлённо пролепетал я.

Потому что в этот момент музыканты сделали небольшую паузу и Савелий Крамаров, который танцевал с Настей Вертинской, снял чёрные очки и пошёл в сторону нашего стола. И вдруг к нему выстроилась целая очередь поклонников. Кто-то просто хотел его похлопать по плечу, кто-то просил автограф, а одна настырная дама прижала Саву к своей объёмной груди и оставила на щеке огромный след от красной губной помады.

— У нас на Таганке некоторые поклонницы тоже бывают слишком импульсивны, — недовольно проворчал Владимир Высоцкий, который сейчас потанцевал с Ириной Губановой и также шёл к столу. — Кстати, Феллини, будете в Москве, могу сделать вам контрамарочку.

— Спасибо, Владимир Семёнович, — улыбнулся я, — я с Нонночкой обязательно приду, когда вы поставите Гамлета. Гул затих. Я вышел на подмостки. Прислонясь к дверному косяку, я ловлю в далеком отголоске, что случится на моем веку. Спросите товарища Любимова: «А не взяться ли нам за Вильяма нашего Шекспира?».

— Кстати, Гамлета с гитарой ещё никто не играл, — захихикала Нонна и прочитала ещё одно четверостишие из стихотворения Бориса Пастернака:

На меня наставлен сумрак ночи

Тысячью биноклей на оси.

Если только можно, Авва Отче,

Чашу эту мимо пронеси.

— А это мысль, — засмеялся Высоцкий. — Давайте за это выпьем.

— Но в пределах разумного, — буркнула Губанова, которая рассталась с актёром Гурзо как раз из-за пристрастия к «зелёному змию».

— Между прочим, Крамаров совсем не пьёт, и вот результат, — кивнул я в сторону актёра, на котором опять повисла какая-то посторонняя женщина.

Во вторник 7-го июля по просьбе Леонида Быкова я пришёл на киностудию к 9-и часам утра. Леонид Фёдорович попросил, чтобы я свежим незамыленным взглядом посмотрел на съёмку эпизода, где Зайчик и Наташа разговаривают по телефону. Точнее немного пьяненький Зайчик говорит в трубку телефон-автомата, а Наташа отвечает ему, сидя рядом на скамейке. «Сама ситуация вроде комичная, — сказал Быков, — но нет какой-то легкости, как-то не смешно. А надо чтобы зритель хохотал, как на твоей короткометражке».

«Хохотал, хохотал, — думал я, рассматривая декорацию трёхэтажного дома, которую возвели в кинопавильоне. — Чтобы народ хохотал, диалоги должны быть острые как бритва, без постороннего словесного мусора». И пока главный оператор Сергей Василич руководил осветителями, а гримёры укладывали последние мазки тонального крема на лица Леонида Быкова и Нонны Новосядловой, я полистал сценарий. Диалог главных героев был в целом неплох, если сравнивать с тем материалом, который будут писать сценаристы сериалов в следующем веке, но до уровня Гайдая текст явно не дотягивал. Воду из него требовалось выжать, а комичного абсурда добавить.

— Что, переписал текст? — спросил через десять минут Леонид Быков.

— Переписал, — кивнул я. — Вы тут в оригинале три раза спрашиваете, хорошо ли вас слышит Наташа, а это стопроцентный брак. А у Наташи вообще все фразы унылые как у воблы вяленной.

— Молодец, — хитро улыбнулся Быков, — не зря я тебя позвал. Нонночка, держи новый текст.

Тут в павильон впорхнула Нонна в белых брючках и бежевом свитере и, взяв мои бумаги, защебетала:

— Совсем другое дело. А то в старом сценарии я была какая-то размазня. Кто молодец, что посоветовал позвать Феллини?

— Так вы сговорились? — догадался я, видя хитрые и довольные лица актёров. — Ладно, репетируйте, схожу в кафе. Василич, без меня не начинайте!

— Топай-топай, стажёр-практикант, — хохотнул главный оператор Сергей Иванов и опять стал командовать осветителями, так как по сценарию на улице была ночь, и на актёров требовалось направить точечные источники света, что довольно непросто.

А в кафе же, как всегда решались творческие вопросы глобального значения. То тут, то там обсуждались новые сплетни, и всё чаще разговор шёл о надвигающемся Первом всесоюзном кинофестивале. Кстати, до этого первого фестиваля съезд лучших работников кино проходил уже трижды: в Москве, в Киеве и в Минске, но на регулярной основе его решено было устраивать только сейчас.

— Феллини, кто получит главный приз: «Живые мёртвые», «Тишина» или наш ленфильмовский «Гамлет»? — окрикнул меня Женя Татарский, который пил кофе с Алексеем Германом и двумя неизвестными мне юными актрисами.

— Все фильмы достойны, — ответил я обтекаемо, чтобы меня не втянули в напрасный и бесполезный спор. — Но лично для меня показатель силы кинопроизведения в том, если оно будет востребовано и актуально спустя десятилетия.

— «Гамлет» вечен, — прорычал Герман. — А Григорий Козинцев — гений.

— Тогда почему на просмотр нашего «Гамлета» чуть ли не в принудительном порядке ведут школьников, половина которых в кинотеатре спит? — завёлся я. — А рядом люди штурмуют кассу на «Парижские тайны».

— Потому что твои «Парижские тайны» для средних умов, а «Гамлет» — это для избранных, — отмахнулся Алексей Герман.

— Гений тем и отличается от среднего ума, что его киноязык и его работа понятны любому человеку, — заметил я и с кружкой кофе поспешил перебраться подальше от Германа и Татарского.

Я всё ещё не мог определиться с песней для завтрашней записи. В своей голове я перебрал десятки исполнителей и ансамблей: «Верасы», «Синяя птица», «Самоцветы», Валерий Леонтьев, Юрий Антонов, но всё было не то. Нужна была песня до безобразия простая и заводная.

— Чем тебе не понравился «Гамлет»? — опять спросил Алексей Герман, усевшись напротив меня.

— Лёша, давай потом, — пробубнил я.

— А когда?

— Ну, хорошо, — сказал я, тяжело вздохнув. — Первые пять минут картины Козинцева — это какие-то волны, какой-то замок, какой-то перекидной мост. Потом мужики в чёрных балахонах о чём-то бухтят. Если не читал «Гамлета», то уже хочется взять ноги в руки и бежать.

— Ну, ты бы конечно снял лучше? — усмехнулся Герман.

— Для начала я бы поменял способ, которым Клавдий убил отца Гамлета. По пьесе он его втихаря отравил, но для кино — это убого. Кино — это не театр. У меня бы в первые пять минут на экране разыгрался бой рыцарей враждующих королевств. И в вовремя битвы Клавдий всадил бы отравленную стрелу прямо в грудь короля. Красиво, эффектно и кинематографично. И вечный бой, покой нам только сниться. — Я сжал свой мощный кулак. — Зрителя нужно «брать за грудки» с первой же секунды и не отпускать его внимание ни на минуту.

— Глупости и пошлое заигрывание с обывателем, дурновкусие, — пролепетал Алексей Герман. — Лично я всю ночь уснуть не мог, после премьеры. Такие меня переполняли эмоции.