— Нужно было дать кому следует, и не было б проблем, — буркнула Елена Добронравова.

— Ты, мать, на что намекаешь? — округлила глаза Гурченко.

— На взятку она намекает, на взятку, — вступился за коллегу Станислав Чекан.

— Это всё ерунда, — похлопал меня по плечу Леонов, — Феллини у нас счастливчик. Я это первый почувствовал. Ха-ха. Всё будет тип-топ! Ха-ха. Вот увидите.

В субботу 20-го июня я и директор «Ленфильма» Илья Киселёв прибыли в бывший московский особняк нефтяного магната Лианозова в Малый Гнездниковский переулок. Именно здесь теперь располагалось всесильное Госкино, и здесь подчас решалась судьба каждой кинокартины снятой в СССР. Но такое положение дел было не всегда. До 1961 года кинематографисты непосредственно подчинялись Министерству культуры. Однако двум отважным режиссёрам Ивану Пырьеву и Михаилу Рому удалось какими-то невероятным способом вырваться из цепких лап Екатерины Фурцевой и создать свою независимую организацию — Союз кинематографистов.

Но недолго мучился киношник в высоковольтных проводах. В 1962 году фильм Марлена Хуциева «Застава Ильича» объявили идеологически вредным и кинематографическую вольницу прихлопнули одним мощным приказом от 1963 года, в котором говорилось, что с этого дня советским кино управлять будут исключительно чиновники. И хоть Госкино формально осталось независимым от Минкульта, но негласно Екатерина Фурцева могла легко наложить вето на любое произведение советских киноделов.

Кстати, в 90-х годах опальный фильм Хуциева я совершенно спокойно посмотрел на видео. Как сейчас помню финальную речь главного героя: «Я отношусь серьезно к революции, к песне „Интернационал“, к солдатам, и живым и погибшим, к пацану, который растет у моего друга, и к картошке, которой мы спасались в голодное время».

«Алло, Минкульт, где там идеологическая вредность? — подумал я, удобно устроившись в кресле маленького и уютного просмотрового кинозала Госкино. — Если „Застава Ильича“ — это антисоветский фильм, то я — марсианский шпион, рептилоид, загримированный под человека разумного. Просто нужно было Пырьеву и Рому перекрыть кислород, вот и докопались до телеграфного столба».

— Волнуешься? — спросил меня Илья Николаевич, когда я возмущённо заёрзал на кресле.

— Есть немного, особенно чешутся кулаки, — прошептал я.

— Тогда сиди и молчи, — испуганно прошипел директор «Ленфильма», когда с небольшим опозданием в зал вошли трое серьёзных мужчин.

Кто из них кто я догадался интуитивно. Самым важным чиновником со скучным лицом в очках был знамо дело председатель всей мощнейшей госструктуры Алексей Романов. Следом за ним семенил круглолицый с кустистыми бровями товарищ без очков — первый заместитель Владимир Баскаков. Последним вошёл в помещение, высокий и худой, ещё один зам. Романова Владимир Головня. Бывший фронтовой кинооператор, заведовал сейчас кинопрокатом всего огромного Советского союза. Именно на Головню, который преподавал экономику кинопроизводства во ВГИКе и отвечал за выполнение важнейшего финансового плана, и была моя основная надежда. Я думал, что его опытный взгляд запросто распознает коммерческий потенциал моей короткометражки.

— Включайте кино, у нас сегодня мало времени, — вяло махнул рукой киномеханику председатель Алексей Романов, при этом удостоив меня и Илью Николаевича такого взгляда, что я почувствовал себя бесправным гастарбайтером из средней Азии перед очень важным начальником.

«Бессодержательная, никчёмная, балаганная и безыдейная галиматья, не отвечающая высокому призванию советского искусства, — повторял я про себя эпитеты, которыми „наградили“ мою работу чиновники из Госкино, когда спустя час в обществе Ильи Николаевича брёл в направлении ГУМа. — А почему главный герой фильма — вор? Почему ваш Фёдор не сеет, не пашет, не получает высшего или среднего профессионального образования? Какой пример он подаёт подрастающему поколению? Вы лучше снимите короткометражку про комсомольца-строителя, который после трудовой вахты работает дружинником на танцплощадке и скручивает опасного преступника. Вот тогда и будем разговаривать».

— Чего раскис? — засмеялся директор «Ленфильма», когда мы шагали по Тверской улице, неожиданно попав в плотный людской поток.

«Лето — пора отпусков, — зло подумал я, когда какой-то раззява с пакетами наступил мне на ногу. — Наверное, тут больше половины людей — приезжие, которые бегут сейчас смотреть Красную площадь, Кремль, мавзолей, собор Василия Блаженного. А потом они же, выполнив культурную программу, с чистым сердцем бросятся за покупками в ГУМ. Всё видел, всё посмотрел, всё по списку купил. Жене — серьги, сыну — солдатиков, дочке — куклу, любовнице — духи».

— А ты думал, тебя с цветами встретят? — попытался подбодрить меня Илья Николаевич, своей лапищей беспардонно взлохматив мою причёску. — Скажи спасибо, что твою киноленту не приказали утилизировать. Положили на полку, уже хорошо, потому что с полки кино всегда можно достать.

— Может быть, стоит кому-нибудь дать на лапу? — спросил я, похлопав себя по карману, где грела душу вчерашняя зарплата. — Деньги имеются.

— Ладно, подумаем, кому дать, — захихикал Илья Киселёв. — Давай, Феллини, прибавим шаг, а то мне до отъезда надо ещё кое-куда забежать.

— А что вы хотите найти в ГУМе? — поинтересовался я, когда мы вместе с толпой вышли на Манежную площадь.

— Жене — серьги, сыну — солдатиков, дочери обещал купить грампластинку со сказками, — ответил директор киностудии.

Я хотел тут же спросить: «а любовнице?», но вовремя прикусил язык, ибо заглядывать к чужим людям под одеяло — это признак плохого воспитания. Затем мы быстро проследовали мимо красивого здания из красного кирпича, где размещался Государственный исторический музей, и моему взору открылась знаменитая Красная площадь. Сразу же со всех сторон послышались мегафонные голоса «зазывал», которые приглашали совершить увлекательную экскурсию по Москве. И к толпам «диких зевак», которые хаотично бежали по своим делам, добавились организованные группки людей, которые слушали экскурсоводов.

— Всё равно, это какая-то тупость, — брякнул я, устав от плохих мыслей в своей голове. — В Голливуде если режиссёр снял удачное кино, на которое валом пошёл народ, то он мгновенно получает новую работу. А у нас почему-то надо непременно поползать на коленях, поунижаться, помучиться, дать взятку. Почему мы обязательно должны жить по принципу, чтоб жизнь мёдом не казалась?

— Потише, милиция кругом, — прошипел Илья Николаевич. — И кстати, с чего ты решил, что снял что-то путное?

— А вы значит, про вчерашний скандал в кафе ничего не слышали?

— Некогда было, — проворчал Киселёв.

— Значит, стою я вчера в очереди за кружечкой кофе. И народ вокруг весёлый, расслабленный и возбуждённый от того, что в кассе выдали деньжата. Как вдруг подбегает ко мне Иосиф Ефимович Хейфиц и начинает реветь, грубо выражаясь по матери. У меня уши просто повяли. Потом оказалось, что товарища режиссёра не пустили в просмотровый кинозал, заставили его, бедолагу, полминуты потерпеть в коридоре, потому что там по шестому разу крутили мою фильму.

— Для кого? — рыкнул директор.

— Для простых рядовых сотрудников киностудии и их многочисленных родственников, — хмыкнул я, когда мы подошли к ГУМу и людей, которые вползали в этот торговый муравейник, стало ещё больше. — Сработало сарафанное радио, Илья Николаевич, картина уже пошла в народ.

— Безобразие, — пробурчал он и, схватив меня за рукав пиджака, потащил в главный магазин страны.

А в ГУМе по трём линиям и трём этажам неслась необузданная людская лава, которая шумела, гудела и иногда смачно материлась. Кроме того люди стояли в длиннющих очередях. Кстати, самые пронырливые бегали из очереди в очередь, занимая места сразу в нескольких подобных самоорганизованных человеческих группах. А ещё с мостика третьего этажа я заметил презабавный большой плакат, который гласил, что телевизоров в 1965 году будет произведено в 4,6 раза больше, чем в 1958. «Идиотизм, — буркнул я себе под нос, — вы ещё напишите: на сколько их будет больше произведено, чем до 1913 года».