— Какие люди! — Виктор Федорович величественно кивнул мне. — Проходи, занимай место, гостем будешь.

— Мне бы на два слова… — попытался отвертеться от застолья я.

— Ничего, — махнул рукой Гусар. — Подождут два слова. Не каждый же день ты в такой компании!

Компания строго посмотрела на меня. Со вздохом я присел на появившийся невесть откуда стул.

Слово взял Виктор Федорович. Он говорил — со вкусом и долго, было видно, что говорить он любит, особенно, когда в наличии компания из восторженных слушателей. Гусар рассуждал на вечные уголовные темы — «приемлемо — неприемлемо», «порядочно — непорядочно», об «Общем», о «негодяях», «интриганах» и «крысах». Слушатели подхалимски кивали.

— Многие считают, — сказал Виктор Федорович с интонациями опытного профессора, — что могут двигаться, грести лопатой бабки и шикарно жить, да еще и общаком прикрываться. Так вот, они ошибаются! — в этом месте Гусар посмотрел на меня. — Вообще, — сказал он сурово, — все ли имеют право находиться за этим столом? Вот ты, Бес, что для «общего» сделал в этом месяце?

Бес — полный мужчина с серым землистым лицом — улыбнулся, показав порченные зубы.

— С каждого дела уделяю, Федорович! Ты же в курсе!

— А ты, Малой? — Гусар посмотрел на здоровенного, коротко стриженного детину.

— Все «станки» платят, как полагается! — откликнулся детина. Судя по его ответу, он имел отношение к деятельности наперсточников, которые в последний год расплодились неимоверно. Доверчивые советские люди играли и, естественно, проигрывали на вокзалах, рынках, в любых людных местах. Наперстки, по слухам, приносили баснословную прибыль. Жертвы, конечно, возмущались и бежали в милицию, но милиция была в доле…

— А ты, Чудик? — взгляд Виктора Федоровича остановился на известном городском картежнике.

— Все по закону, — сказал Чудик с кривой ухмылкой.

— Ну а ты чего расскажешь? — строгий взгляд Гусара остановился на мне.

Я пожал плечами.

— На днях два мешка сахара отправили на тюрьму. Ну и водка постоянно…

Гусар посмотрел на меня скептически.

— И ты думаешь, что эти несколько килограмм сахара и несколько пузырей водки — достойный взнос от барыг, которые миллионами ворочают⁈

Ну ни фига себе, удивился я. Кажется, Виктор Федорович провоцирует конфликт на ровном месте. Зачем, спрашивается? Вроде бы у нас были совершенно нормальные отношения. Даже конструктивные. Что за хрень вообще сегодня происходит? Конечно, вслух ничего такого я произносить не стал, но просто сказал:

— Вообще-то, мы еще детский дом кормим. И госпиталь ветеранов. И так людям помогаем безо всякого счета. А что, есть какие-то вопросы?

Компания смотрела на меня с неодобрением, и я пожалел, что поперся на встречу один.

— Слышь, Гусар, — подал голос один из подвыпивших уголовников. — Я вообще не пойму, чего на гулянке жуликов делает этот жмурик?

Эта реплика, кажется, не понравилась Виктору Федоровичу. Он хмуро посмотрел на задавшего вопрос, а затем на меня.

— Ладно, — сказал он мне пьяно, — пойдем, покурим, расскажешь, чего хотел…

У барной стойки Гусар весело улыбнулся и подмигнул мне.

— Не ведись на меня, пацан. — сказал он неожиданно трезвым голосом. — Нормально все! Просто не вовремя ты. Наши к вашим сам понимаешь, как относятся. Вообще, есть мнение, что вас — кооператоров и спекулянтов всяких, нужно просто рвать, а я вас рвать не даю. И у людей вопросы появляются. Тут политика! Усек?

— Усек… — сказал я.

— Ну, если усек, тогда рассказывай. Хотя, чего там рассказывать? Я и так все знаю! Чего, ковбои индейцев постреляли?

— Самую малость, — сказал я. — индейцы сами выпросили.

Гусар скривился.

— Неприятная ситуация, парень. Для вас — неприятная.

Я пожал плечами.

— Не впервой…

— Дело не в этом, — скривился Гусар. — Сам должен понимать — они пацаны, а вы — коммерсанты. Выходит, что коммерсанты пацанов постреляли. У наших вопросы будут.

— Будут вопросы — будем разговаривать. У меня тоже вопрос есть.

— Ну давай, — усмехнулся Гусар.

— Что это за Береза с Грузового?

Гусар задумчиво закурил.

— Да так, один… — сказал он. — Из шпаны, вроде. Мутный тип. Вроде бы нас придерживается, но мутный. Я сам его пару раз всего видел.

— Тоже пользу приносит? — улыбнулся я, намекнув на сцену за столом.

— Да как с козла молока, — досадливо махнул рукой Гусар. — На Грузовом всегда беспредельщики — не общаются, не советуются… Этот Береза хоть как-то… Хочешь совет, парень?

— Давайте, — сказал я без особого энтузиазма.

— Отдайте ему этого коммерсанта. Ну зарядит ему Береза штук пять-десять в месяц. Что, убудет от него? Тогда я вас смогу помирить, претензий к вам не будет. Пацану подстреленному лечение оплатите и все. А что, несправедливо?

— Может и справедливо, — сказал я твердо, — но нас не устраивает. Платить этот коммерсант никому не будет, он родственник нашего партнера. И лечение мы оплачивать не собираемся, сам виноват.

Гусар посмотрел на меня с интересом.

— А чего же ты тогда от меня хочешь? Я тебе нормальный вариант предложил. Тебя не устраивает — твое право. Тогда делай сам, как считаешь нужным.

Ясно-понятно, подумал я. Виктор Федорович, подобно библейскому Понтию Пилату, умывает руки. Что же, может оно и к лучшему.

— Хотел узнать про этого Березу, — сказал я. — вы рассказали, я вам благодарен. На этом все, прошу извинить за беспокойство…

— Пустяки, — махнул рукой Гусар, и вдруг внезапно сменил тему: — А что, говорят, сегодня твоего кента-спортсмена менты прихватили?

— Было дело, — сказал я осторожно.

— А чего хотят? — спросил Гусар. — Ничего не известно?

— Пока ничего, — ответил я. — да их может уже и выпустили. Не в первый раз такое, всегда выпускали, все нормально было.

— Ага… — Гусар задумчиво затянулся «Мальборо». — Ну дай бог не долго коптеть, поскорей улететь… Значит, говоришь, этого вашего коммерсанта не отдадите?

— Нет, — сказал я. — Это совершенно исключено.

— Вообще, мог бы вам помочь, — сказал он. — можно сделать так, что не только этого вашего хмыря никто не тронет, но и вообще никого с ликерки больше беспокоить не будут.

— Спасибо, — сказал я с показным дружелюбием. — Мы справимся. До сих пор справлялись и сейчас справимся.

— Ну-ну… — усмехнулся Гусар. — Только ты, парень, поговори на всякий случай об этом с твоим кентом, которого менты повинтили.

— С Матвеем? — удивился я.

— Вот с ним и поговори, — кивнул Гусар. — все, будь здоров, не кашляй. И прекращайте в людей стрелять, у нас тут не Чикаго, — добавил он строго.

Аудиенция была окончена.

Утро началось не с кофе, а с телефонного звонка. Телефонный аппарат стоял тут же, у кровати, на тумбочке. Я нащупал трубку и сонно сказал:

— Алло!

Из трубки раздалось жизнерадостное:

— Дрыхнешь?

Я шумно выдохнул воздух и окончательно проснулся. Это был Матвей.

— Вас уже выпустили? — спросил я.

— Все ништяк! Подтягивайся к нам, обсудим текущие события! — Матвей определенно был в хорошем настроении.

— На барахолку?

— На барахолку, мы сейчас как раз туда едем!

— Подъеду, — сказал я.

Что же, очень неплохое начало дня. Матвея выпустили, скорее всего, что его пацанов тоже выпустили… Уже хорошо!

Через пятнадцать минут я уже мчался в сторону барахолки, встроившись во всеобщую утреннюю городскую суету. На улицах толпы народа — рабочие, служащие, студенты, все спешат, торопятся, кто на завод, кто в контору, кто на лекцию… автобусы и трамваи забиты до отказа, даже частных машин порядочно — пробок еще нет, но на дорогах уже людно… Огромный городской организм пока еще работает и функционирует — от завода до обкома, работает со скрипом, по инерции и — самое главное! — непонятно для чего.

Еще три года назад нормальному советскому человеку было понятно — вот перестроимся, ускоримся, решим отдельные недостатки и тогда заживем, как полагается! И всем будет очень хорошо. Каждая семья получит по квартире, например. К двухтысячному году. Но недостатки почему-то не решались, наоборот — к ним присоединялись все новые и новые, недостатки превращались в проблемы, а проблемы в катастрофы. И простые советские люди все это очень хорошо чувствовали и понимали — что-то пошло не так, потому что сигарет нет, и сахара нет, и мяса, и водки. На фоне этого, квартира к двухтысячному году становилась чем-то призрачным и исчезающим. Так что, во всей этой деловитой утренней предрабочей суете чувствовалась какая-то всеобщая растерянность…