Папа сосредоточенно складывал рубашки в огромный серый чемодан, который мы покупали для того, чтобы поехать на море. Но этого так и не случилось из-за его работы. Вот так и получается, что вещь, которая должна была стать символом чего-то хорошего, стала символом самого ужасного дня в жизни мамы.

Серый чемодан.

Даже когда мы его выбирали, серый цвет вовсе не показался мне хорошим знаком. Особенно, когда я увидела ярко-желтый чемодан с веселыми смайликами. Но отец тогда сказал, что желтый цвет не подойдет, ведь он не практичный. А вот серый — то, что надо. Мать согласно кивнула отцу, виновато улыбнувшись мне. Возможно, если бы она тогда согласилась купить именно желтый чемодан, то папа сейчас не ушел бы к другой женщине. Ведь было бы странно уходить от жены, собирая свои вещи в ярко-желтый "кричащий" чемодан со смешными смайликами. Ведь так?

Почему-то в тот момент мне показалось, что во всем виноват именно серый чемодан. С детской непосредственностью я всем сердцем поверила в это. Мне нужно было кого-то винить в происходящем. Или что-то. Винить отца я не хотела, поэтому всю свою обиду я вложила в этот проклятый чемодан.

Папа слишком долго собирал вещи, а мама слишком долго причитала. В конце концов это надоело моему отцу.

— Света, успокойся, — буркнул он. — Такова жизнь. Я люблю другую.

— А что же делать мне? — всхлипывала мама, обняв свои колени руками, она покачивалась из стороны в сторону. — Мне ведь нужен только ты. Только ты, понимаешь? Больше никто.

Помню, тогда эта фраза показалась мне до жути обидной. Ей больше никто не нужен? А как же я и Дима? Неужели это не считается? В девять лет отвратительно ужасно услышать от родной матери такие слова.

— Не унижайся и веди себя достойно, мне и так сейчас тяжело, — тихо ответил папа, застегивая серый чемодан.

— Это тебе-то тяжело? — разозлилась мама, быстро вскочив на ноги. — Тебе тяжело, я спрашиваю? Это ведь ты оставляешь меня с двумя детьми и уходишь к проститутке!

— Не называй ее так, — отец повысил голос. — Она ни в чем не виновата. Это мое решение.

— Я терпела твои измены долгое время, — продолжала кричать мама. — Молчала и просто проглатывала их, каждый день рисовала на своем лице улыбку и готовила тебе ужин. И вот так ты отплатил мне? В нашу годовщину ты решил уйти от меня?

— Пожалуйста, не кричи, — прошептал отец. — Я не хочу, чтобы нас услышала Лера.

Мне жаль, папочка, но я все прекрасно видела и слышала с самого начала. Насколько часто родители думают, что дети ничего не замечают? Неужели они действительно верят, что дети настолько маленькие и глупые, чтобы понять одну простую истину: их мама и папа больше не любят друг друга? Вероятно, они уверены, что стена между их комнатой и детской ­толщиной в сотни километров.

— Так вот как ты заговорил? А что, по-твоему, я скажу им, когда они спросят, где ты? Они уже достаточно взрослые. Я не стану выдумывать истории о том, что ты решил стать космонавтом и улетел в космос.

— Я и не прошу выдумывать эти истории. Просто я не хотел бы их травмировать всей правдой. Я буду с ними видеться по выходным и пересылать тебе деньги на их содержание. Я вовсе не отказываюсь от детей, уходя от тебя, Свет.

— Я презираю тебя, Сергей, — мама практически выплюнула эти слова ему в лицо. — И дети узнают всю правду.

Я еле вздрогнула, когда услышала за спиной тихий вздох. Дима молча положил руку мне на плечо и прошептал:

— Тебе не нужно было все это видеть, малышка.

В его зеленых глазах (точная копия моих) стояли слезы. Дима раньше никогда не плакал. Но сейчас он даже не пытался сдерживать их. Папа всегда говорил ему, что мужчины не плачут. Но именно в этот момент я поняла, что все должны плакать тогда, когда им захочется. Что слезы — это вовсе не слабость, а лишь показатель того, что у тебя есть чувства, что ты живой. К своему огорчению, я плакать сейчас не хотела, да и живой я себя тоже не чувствовала. Наверное, я тогда представляла себя призраком, которого никто не видит и не слышит.

Дима все еще крепко сжимал мое плечо, и мне показалось, что сейчас поддержка нужна больше ему, чем мне.

Отец открыл дверь и удивленно уставился на нас, в руке он крепко сжимал выдвижную ручку чемодана. Кажется, на его лице промелькнула смесь вины и отчаяния. Папа неловко потрепал каштановые кудряшки на моей голове.

— Прости, — к сожалению, это было последнее слово, которое я услышала от папы.

Отец перевел взгляд на сына. Дима все еще пытался сдержать слезы, то сжимая, то разжимая мое плечо. Мне было больно, и я была уверена, что на левом плече останется синяк. Но я бы ни за что не попросила брата отпустить меня. Тогда я (наверное, единственный раз за всю жизнь) ощутила себя сильно необходимой Диме.

— Сынок, мужчины не плачут. Помнишь? — прошептал отец.

Дима махнул головой вверх, пытаясь согнать слезы, и закусил нижнюю губу, кажется, до крови.

— Теперь ты мужчина в семье, Дим, — серьезно проговорил отец. — Защищай свою сестру, сын, — отец кивком указал на меня, а через пару секунд добавил: — И мать.

После этих слов отец ушел. Больше мы его не видели. У него появилась новая семья и новые дети. Старые ему стали резко не нужны.

Стоя сейчас под непрекращающимся ливнем, я вдруг подумала, что это были не самые лучшие последние слова отца сыну. Вовсе не это должен был сказать папа. Вовсе не так он должен был исчезнуть из нашей жизни. Более того, ему не нужно было исчезать. Совсем не в тринадцать лет на мальчика должен лечь груз ответственности за семью.

Когда ушел папа, мать начала выпивать. Нет, сразу не так много. Два года она держалась и пыталась делать вид, что все хорошо. Мне тогда даже показалось, что жизнь не так уж сильно и изменилась после ухода отца. Все было как раньше, кроме того момента, что нас теперь было трое, а не четверо.

Два года все было практически хорошо. Мама продолжала работать в университете. Преподавала славянскую мифологию и народное искусство. Она каждый день ходила на работу, возвращалась домой, готовила ужин, интересовалась нашими детскими проблемами, гладила нас по голове, целовала каждый раз перед сном, но больше уже не улыбалась.

Сначала она могла позволить себе лишь иногда бокал за ужином. Потом начала пить каждый день, затапливая свою женскую обиду в алкоголе. Она считала себя самой несчастной женщиной на свете. Хотя я уверена, что на свете есть женщины и понесчастней.

Вскоре мы с Димой стали находить пустые бутылки от вина, спрятанные по всему дому. Она пыталась именно вином заглушить ту боль, которая осталась у нее после ухода мужа.

Затем ее уволили с работы. Нам она сказала, что сделала ошибку в каком-то дико важном отчете. Но мне кажется, проблема была совершенно в другом. Теперь мы с Димой практически никогда не видели мать трезвой.

Мы пытались как-то бороться с этой ужасной проблемой. Весь алкоголь, который находили в доме, мы выливали в унитаз. Однако мама всегда находила еще. Она либо пила, либо спала, закрывшись в своей комнате. На нас ей вдруг как-то неожиданно стало абсолютно плевать.

Несмотря на то, что отец после своего ухода больше так и не пытался с нами встретиться, он каждый месяц исправно присылал деньги, урезав их только после восемнадцатилетия Димы. На эти деньги мы и жили. Их, конечно, было не так много, чтобы ни в чем себе не отказывать, но достаточно, чтобы не голодать и покупать себе самые необходимые вещи.

Кредитная карта всегда находилась у брата. После того, как маму уволили, Дима осознал, что сейчас он действительно ответственен за нас, поэтому ему пришлось найти подработку после школы. Он подрабатывал и грузчиком, и доставщиком пиццы, и официантом. Времени на занятия по футболу оставалось все меньше и меньше, и вскоре он совсем забросил свои тренировки, а вместе с этим и детские мечты стать известным футболистом. Теперь он жил просто для того, чтобы заботиться обо мне и маме. Однако мне казалось, что маме вовсе не нужна была эта забота. Однажды она так и написала черным маркером на двери в свою комнату: «Оставьте меня в покое!»