А прислушаешься — вот птица порхнула, качнулась ветка; вот зашептались листы под ветром, а вот, раскрываясь на солнце, щёлкнула сосновая шишка. И будто каплет с листа на лист, а может, кто-то незримый тихо ступает, глядит, кто явился в его владения.

Божко с Завидом по лесу бредут. Наобещали уж людям целебных банных веников, а их лучше заготавливать на Купалу, вот и пошли загодя приглядеть берёзки, лешему поднести орехов да мёда, чтобы позволил ветвей наломать.

— Худо ли волком быть? — спрашивает Божко.

— Худо, — тут же отвечает Завид.

— Нет, да ты дослушай! Небось можно так бежать, что за тобою и конь не угонится…

— Худо.

— А ежели с кем сговориться, так он тебя водит, а ты народ забавляешь. На задних лапах прошёл, поклонился, вот уж монет полна шапка…

— Худо.

— А клыки! Ух, подрать кого… А медведя ты заборешь?

Помолчал Завид и говорит:

— Волк в клетке живёт да на цепи. Невнарок на кого поглядишь косо, уж винят, что дикой. Будто ты позабыл, как меня отходили за одно только, что я с цепи сорвался!

Засопел Божко, опустил глаза.

— Знал бы, — говорит, — я бы того Радима палкой хлестнул! А чего ты его не загрыз и не сбежал?

— Сбежишь тут, когда на людях только из клетки и выпускают! Было дело, Радим захворал, мы тогда в Перловке зимовали. Я уж думал, тут ему и конец, да он и сам так думал, а только и тогда клетку не отомкнул и цепь с меня не снял.

— Как же это — в Перловке зимовали? Это в ту пору, как здесь никто не жил?

— В ту самую пору и было. Радим ведь отсюда родом, по старой памяти наезжал…

Тут затрещали палые ветви, зашумели кусты. Обернулся Завид, а к ним Дарко продирается.

— Ишь, — улыбается, — работаете, недосуг и носу утереть? Кто здесь жил, о ком толкуете?

— Да о Радиме, — ответил Завид, — и о том ещё толкуем, легко ли волком жить. А ведь Радим почитай всё, что заработал, здесь же, в Перловке прятал, да всё пропало, сгинуло. Сколь годов наезжал, а как забрать решил, так ничего и не сыскал.

— Может, кто иной забрал? — спросил Божко.

— Да кто бы ещё сюда сунулся! И Тишило здесь устраивал схрон, и тоже всё пропало.

— Верно, — говорит Дарко. — И Пчела доселе не сознался, что он в Перловке-то видал, как за золотом и серебром пришёл. Неладно с этим, значит.

Божко давай расспрашивать, что за Тишило и за каким серебром да золотом шёл Пчела. Он ведь о том ничего не знал, да лучше бы так и оставалось.

— А что про гончаров сказывали, помнишь? — нашёлся Дарко. — Так и не узнали мы всей правды. Будто сошёлся тогда народ у Велесова идола, а что с гончарами стало да с их проклятым кладом, неведомо!

— Что за проклятый клад? — тут же спросил Божко.

Он ведь в Перловку так со своим коробом и притащился, а короб такой, что троих посади, и ещё четвёртый войдёт да спляшет. Небось Божко думал наполнить его до краёв, а как услыхал, что никакого кладовика здесь нет, так и взяла его немалая досада. Ему, вишь ты, клад надобен — как это так, что нет кладовика?

— Так что же за проклятый клад? — спрашивает он опять.

Дарко тут ему всё и рассказал: и о том, как зачарованная бочка, полным-полнёхонька монет, по этому самому лугу катилась, и о том, как старый гончар отговорил сына её останавливать, а сын с той поры будто ум потерял да всё бродил по лесу, клад искал. И нашёл, да был тот клад с зароком: мелкие монеты нищим раздать, а прочее за год истратить. Он слово дал, да не выполнил, вот клад в черепки и превратился, да тогда же и начались в Перловке всякие беды. Люди сход собрали на опушке у Велесова идола, а что дале было, неведомо. Будто гончары в лес убежали и не вернулись.

— Так идём к идолу, поглядим! — тут же и загорелся Божко. — Марьяша сказывала, он туточки, близенько. Она по грибы шла, видала, испужалась чего-то. Лес его, говорит, обступил, а вокруг и трава не растёт, место шибко дурное, что и леший его не трогает. Так и она с тех пор обходила.

— И что ж мы углядим? — спросил Дарко. — Уж три десятка лет с той поры минуло, так и следа, значит, не осталось!

Всё же пошли они.

Долго ли, коротко ли, набрели на поляну. Там идол стоит дубовый, от годов потемнелый, сам чуть накренился, а вокруг и впрямь ни травинки, будто кто широкий круг очертил.

Над человечьей головой у Велеса медвежья посажена. Борода на грудь опускается, время своим резцом углубило трещины да новых добавило. Сурово глядит Велес из-под бровей: кто это к нему пришёл? Давно никто не ходил, не приводил ему тельца да телицу в Егорьев день, не поил его тёплой кровью. Нынче без него обходятся, гнева его не боятся, его заступы не ищут.

— Поглядите! — ахнул Божко, указывая рукой.

Глядят они — чуть в стороне ларец стоит раскрытый, мхом обросший, наполовину в землю ушёл. В нём что-то лежит, да так заросло грязью, что и не видать. Божко тут же и потянулся.

— Не трожь! — велел ему Дарко, да поздно. Тот уже что-то взял, трёт, трёт.

— Черепок, — говорит. — Да ведь это и есть тот ларец! Весь черепками набит!

Сошлись они, обступили ларец, головы склонили, дивятся.

— Значит, сколько-то правды… — начал Завид и осёкся.

В двух шагах от него старый гончар стоял, ждал, покуда его заметят, и тут же рукой поманил да попятился — ступай, мол, за мною в лесную чащу. Дарко ещё на ларец глядит, Завид только и сумел, что его в плечо толкнуть. Тот голову поднял, тоже на старика уставился.

А тот пятится молча, и Завид за ним пошёл, шаг по шагу. Совсем недалеко отошли, старик и говорит:

— Развяжи меня!

Завид и не понял — как же развязать, если тот не связан? А старик всё чего-то ждёт. Дарко да Божко тоже пришли, стоят, рты разинув. Тут Завид взгляд опустил, а под ногами в траве будто камни замшелые, а вот что-то желтеет… Кость!

Попятился он и руки расставил, чтобы Дарко и Божко невнарок не шагнули, не наступили.

— Это что ж, мертвяки? — шепчет Божко. — Гляди, вот будто голова, а там ещё одна!

И впрямь, двое лежали. Уж не раз проливались над ними дожди, выпадали снега. Когда-то их бросили без погребения, а ныне земля сама укрыла, травы оплели, проросли сквозь рёбра да раскрытые рты. Одни косточки остались, да и те уж пораскатились.

Встал Завид на колени, рукой осторожно траву отвёл, землю смахнул. Видит — им руки связали за спиной, а верёвка хотя и истлела, да не вся. Он её где ножом поддел, где потянул, да и снял, в сторону отбросил.

— Вишь ты, что сделали, — тоже присев, покачал головою Дарко. — Головы им разбили, кости переломали. Видать, решили, что все беды из-за проклятого клада, вот и наказали их, значит. Может, думали и беды тем избыть. Ох, да есть ли кто страшнее людей?

Старый гончар не ответил, он в ту пору уж исчез, а они и не углядели, когда.

Схоронили они старика да сына в лесу, выбрав хорошее место под рябинкой на светлой полянке. На кладбище уж не стали нести, далеко, да и там от ырки глухой забор возвели, а калитку забыли. Да едва насыпали холмик, встали перед ними гончары, будто живые.

Отец сына за руки взял. Молчат, друг на друга глядят, каждый будто что сказать хочет, да так и не сказали. Отпустил отец сына, только натруженную ладонь вслед поднял, словно прощался. Тот на шаг отступил, и ещё на шаг — и нет его, будто и не было.

Дарко, Завид да Божко и дохнуть боятся. Обернулся к ним старик и говорит:

— Сколь годов мы покоя не ведали, а ныне свободны стали, за доброту я вам послужить хочу. Слыхал я, об чём вы толковали. И верно, схоронено здесь серебро да золото, да иная монета, да буски, да перстеньки — всё неправдой либо разбоем добытое. Мы класть позволяли, а забирать мой сынок не давал. Ныне он ушёл, а перед тем согласился вам всё отдать.

Трое переглянулись, молчат. Даже Божко теперь не спешит просить серебра да золота.

— Нам не надобен клад, — покачал головой Завид. — Вот что: на Купалу, ежели мы колдуна заборем да на наше чудо после того будет веселье, ты огни в поле зажги, да людям и раздай, кому что надобно. Послушай, кто о чём просит, тем и одари.