Завид бы показал, если бы не ночь. Всё же к двери пошёл, оглянулся: мол, знаю путь, отвести могу.

— Ежели у топи его шышкали, так небошь там они и укрывалишь, — рассудил Горазд. — Што, Первуша там осталшя?

Кивнул Завид. Мужики, переглянувшись, решили поутру идти к землянке. Тут скрипнула дверь — Умила прибежала, запыхалась. Сама вся светится, к боку миску прижимает.

— Яблочек мочёных принесла, — говорит. — Порадовать.

Завид ей в колени ткнулся. Не так яблокам, как ей рад, внутри будто тепло разливается. Уже ведь и не думал, что повидаются да примирятся, теперь и в волчьей шкуре не так досадно ходить, если Умила рядом будет.

Да только за нею Добряк вошёл и такой взгляд бросил, что захотелось отскочить, поджавши хвост.

Подсел Добряк к мужикам, беседуют они да поглядывают, как Завид яблоки жуёт. Умила рядом с ним на лавке сидит, улыбается да приговаривает:

— Яблочки добрые, с мёдом. Нет лучшего мёду, чем у моего батюшки!

Вот пошёл у мужиков жаркий спор: толкуют, как пойдут дела без Тишилы, да гадают, где он прятал награбленное — ведь, говорят, немалую добычу взял, небось такую не вдруг по ветру пустишь! Умила видит, что они больше сюда не глядят, склонилась, шепчет:

— Ты уж меня прости, испугалась я! Век бы тех злых слов не говорить. И дня не прошло, чтобы я себя не винила…

Завид ей голову на колени положил, под нежными пальцами разомлел. Давно уже всё ей простил, да и сам хорош, по-людски с нею поговорить не мог, только зверем кидался. Обиды свои пестовал.

— Ведаешь ли, где сокровище, парень? — спросил, обернувшись, Добряк и осёкся, углядев непорядок.

— Да уж этот ведает, — прищёлкнул языком Невзор, покуда Добряк застыл с гневно сведёнными бровями и приоткрытым ртом.

Завид тут, прижавши уши, сполз с коленей Умилы и попятился.

— Ишь, возьми тя короста! — ожил Добряк и с грохотом вылез из-за стола. — Чё, паскудник, думаешь, зверю всё позволено? Я т-те хвост накручу!

Насилу его успокоили и взялись расспрашивать Завида о схроне, да он не сумел объяснить как следует, знает место или нет. Тем временем ночь дошла мало не до середины, и Добряк спохватился было, что засиделся, да уйти не успел — жена за ним явилась.

Досталось тут и ему, злыдню окаянному, гулемыге, и девке-бесстыднице — ишь, посиживают в корчме! Шьёт и порет, и лощет и плющит, Добряк и слова не успевает вымолвить.

— Да уймись, перед людьми совестно! — закричал он наконец, осердившись. — Как говорить — десятерых отставить да тебя одну приставить, и ладно выйдет. Ишь как расходилась, подступу нет!

Сошлись тут дым с чадом, что и Невзор за голову взялся.

— Да што уж ты так-то, будто он кажный день в корчме посиживает… — начал было Горазд, едва ему удалось вставить слово, да Бажена давай и его костерить:

— С твоей бы рожей — сидел бы под рогожей! Ишь, поучать ещё взялся, чёрт беззубый!

Этого уж Невзор не стерпел и выставил гостей, пусть в своём доме бранятся.

Завиду в сарае место отвели — в хлеву, сказали, будет свиней пугать, а в доме людям глаза мозолить. Невзор соломы настелил, а как он ушёл, Мокша принёс ещё охапку, да после Горазд ещё две. Только Завид было задремал, Мокша опять явился.

— На-кось вот тебе мочёных яблочек, — говорит да ведро ставит. — Со ржаною мучицей да малиновым листом. Опосля ведро-то за сарай вынеси, чтобы Невзор не приметил, а я уж приберу. Охти, горемыка…

Поглядел, жалеючи, да ушёл, дверь притворил неплотно.

Завид при свете месяца таскает из ведра яблоки да жуёт, жмурясь. Тут шаги по двору. Ухватил он ведро зубами, в тёмный угол снёс, сам на солому вернулся.

Невзор заглянул, вздохнул отчего-то, в затылке почесал.

— На вот, — сказал будто с неохотой и поставил наземь миску. — Ты, вишь, яблоки эти жрёшь, только за ушами трещит, а эти-то с хреном всё одно у меня не идут, не по нраву людям. Ну, жри, ненасыть.

Ушёл, а Завиду что? Ему и с хреном яблоки любы, да только пятят уже. И съесть-то погано, и бросить жаль. Эх, кабы ему брюхо из семи овчин…

От жадности доел, да так нутро прихватило, что и не спал в ту ночь. А поутру Дарко приехал. Волка увидев, от радости мало не заплясал, да тут же из дома пузатую миску тащит.

— Яблочки мочёные, — приговаривает с улыбкой, — всё никакая радость тебе!

Взвыл тут Завид и убежал берегом реки, под кустом схоронился, долго не выходил. Дарко его ищет, плечами пожимает, в затылке чешет, по сторонам растерянно глядит — не понимает, что не так сделал.

Тем же днём собрались они да пошли к Коровьей топи. Шёл и Добряк, а Умиле, видно, велел дома остаться. Оно и к лучшему.

День выдался хмурый. Над миром будто кто растянул небеленую холстину, а с неё запокапывало едва слышно. В лесу под старыми соснами и вовсе сушь, да тихо так, все птицы смолкли, только ветер порой зашумит, задышит в лицо дождём.

Все на берегу столпились, Добряк один в болото полез. Он неладного под бурой ряской и не приметил, уж на островок шагнул, уж дальше побрёл, жердь переставил. Завид тогда заметался по берегу, да как взвоет!

— Чё ты голосишь-то, нелюдь? — вздрогнув, заругался Добряк. — Мало не оступился через тебя!

Горазд смекнул, ладони ко рту приставил, крикнул:

— Под ногами-то у тебя ничего нет?

— Да чему тут быть-то! — ворчливо ответил Добряк, жердью пошуровал и замер, в лице изменился. Долго стоял да глядел.

Схоронили Первушу в сыром овражке под раскидистым можжевеловым кустом, укутали глинистым одеялом, накрыли могилу буро-зелёными плетями в сизых шишечках, спрятали от глаз. Дождик сильней закрапал, каплями заблестел на лицах, на чёрной волчьей шкуре. Помолчали все, и Завид помолчал, голову опустив.

Побывал Добряк на том берегу и понял, как всё было. Вернулся, рассказал. Посмурнели мужики, а всё ж таки мёртвого хулить не стали. Что ему теперь людской суд?

В тот день уж больше никуда не пошли, засели в корчме. Веселье пропало, и заглянувшие гости, слышно было, пытали Невзора, не стряслось ли чего, да тот отвечал уклончиво. Шумел, плакал за окнами дождь. Завид в тепле, в коморе лежал, прислушиваясь к негромким разговорам, да иногда дул на паука, что всё хотел спуститься ему на нос. Тут же под боком и бочка с мочёными яблоками стояла, да Завид их овсяный дух едва терпел, а уж чтобы тащить, и думать не мог.

В Перловку они поутру двинули, запрягли лошадку. Дарко выпытывал, далеко ли, близко ли схрон, все деревушки, все лесочки припомнил, и речные берега, и мосты, и топи — всё перебрал, мало не каждый угол.

— Да уж не в Перловке ли? — спросил потехи ради, да так с него всякий смех и слетел, когда волк головою кивнул.

Мокша дел себе нашёл — не переделать, дома остался. Поехали Горазд с Невзором и Дарко, да волка, ясно, с собою взяли. Думали, он точное место укажет, а он и сказать-то не может, что не ведает этого места. А ведь Перловка-то не мала — может, и на лугу зарыли, может, у озера, а то и у какой избы.

Только не доехали они.

Телега их от реки едва свернула. Буланка знай трюхает под сырым пологом леса. Осиновый лист уж золотится, дрожит мелкой монетой, на рябинах ягоды рыжеют. Дорога от ночного дождя не просохла, так и дышит влагой. Тут — что такое? — кто-то бредёт навстречу, шатает его от края до края дороги. Дарко тут придержал лошадёнку.

— Кого несёт? — пробормотал. — Эй, человече, кто ты, скажись!

А того и не разглядеть, весь будто сажей измазан, волосы всклокочены. Идёт, лицо руками трёт, обгорелая рубаха ползёт с плеча. Вот уж он ближе, ближе — тут Дарко и ахнул:

— Никак Пчела!

Глядит Завид — и верно, Пчела! Бредёт, никого будто не видит да всё бормочет, мало под копыта не влез. Дарко с телеги спрыгнул, за плечи его трясёт, а Пчела всё куда-то рвётся да гудит:

— Клад положен, головою наложен, а кто знает, тот достанет… Кто знает, достанет… Клад положен, головою наложен…

Совсем он не в себе, вид дикой, а глаза-то, глаза к носу! Поглядел на него Невзор, сплюнул да и говорит: