— Это ты ловко! — похвалил его Тишило.

Сам и поехал с ними, будто по делу с охраною, да слух пустил, что у гиблого места золото сыскал. Пошумел, в корчмах людей за свой счёт напоил-накормил, пыль в глаза пустил, да и отбыл, будто на корабле отплыл. Воротился на дорогу, смеётся:

— Ну, скоро нам ждать гостей!

И верно, трёх дней не прошло, едут телеги с охраною, а в охране-то знакомые богатыри. Нагнал Первуша дыму, встали перед купцами черти. Один богатыря коснулся пальцем и велит:

— Замри!

Замер богатырь как вкопанный.

— А ты в лес иди, себя не помня! — говорит чёрт, и другой богатырь уходит послушно.

— Чур нас, чур! — кричат купцы. О том, что охрана с чертями в сговоре, и не ведают.

Один с телеги соскочил да кинулся прочь, остальных уложили. Сняли поклажу, да и отправили купцов, откуда те прибыли. Лапоть после со смехом сказывал, что телега нагнала бегущего, тут они в дудки задудели — и бедный купец помчался так прытко, что где там коню!

Везли купцы соль да заморские вина. Мужики тут же почали бочонок, пьют, шумят. Сами чумазые, шапок рогатых не скинули — как есть черти пируют. Четверо, что купцов охраняли, с ними веселье делят.

Завид в стороне сидит. Может, ему бы налили, да он просить не хочет. И Первуша не пьёт, всё на него поглядывает, да вот подсел.

— Вижу, тебе не по сердцу такие забавы, — говорит. — Мне, брат, самому хмурно! Слишком уж просто да грубо работаем, а мне бы куда влезть, где накрепко заперто, да стражу обойти, чтобы и не увидали, и не услыхали. Мне бы какую загадку, чтобы умом пораскинуть, а тут уж я всё знаю. Скучно!

Так он жалобами на скуку всех допёк, что послал его Тишило к Синь-озеру.

— Езжай, — говорит, — да пораскинь умом, как бы сюда ещё купцов приманить. Дважды мы их назад воротили голых и босых. В третий раз, верно, коротким путём никто не отважится.

Собрался Первуша да поехал. Отбыли и те четверо, только в другую сторону, к стольному граду — велел им Тишило распродать соль да вино. Опять стало тихо, мужики всё больше спят, а Завид по лесу бродит, смотрит, не встретит ли дивьих людей. И любопытно ему, и боязно.

Бродит, да приметил, что неподалёку всё вертится жаворонок, маленький, рябенький. Едва поглядит на него Завид, жаворонок хвостом тряхнёт и улетит. Стал он тогда не подавать виду, что замечает птицу. Краем глаза только следит, и на душе теплее: будто и не один. А отчего тот жаворонок привязался, Завиду и невдомёк.

Ходил он, ходил, да и высмотрел нору в каменном боку горы, там, где сошла с неё земляная шкура. Черна нора, и войти туда можно, только если вдвое согнёшься. Курится лёгкий сизый дым, низом стелется да у порога тает, а больше ни движения, ни звука.

Следил за норою Завид, да так никого и не разглядел. Страсть ему хотелось метнуть туда шишку, да подумал: тот, кто в норе живёт, ещё осердится. Не стал метать.

Долго ли, коротко ли, вернулся Первуша. Сам рад-радёхонек, собрал мужиков и говорит:

— Купцы сюда ехать боятся, да иной гость заглянет: сам царёв побратим! Нынче он в Синь-озере сидит, наехал долгой дорогой, а как услыхал, что в гиблом месте деется, так и рвётся сам поглядеть. Две телеги у них, а самих-то всего пятеро!

— Эх ты, соплёнок, — перебил его Тишило, — не рано ль обрадел? Ты ещё не народился, а он степняков бил. Этот и один нас положит, ежели придётся.

— Есть и на него управа, — усмехнулся Первуша. — Зелёными огнями их в лес сманим, разведём. Ёлки повалим, загородим дорогу, чтобы им ни вперёд, ни назад не уехать. Да в трубы дудеть станем, напугаем коней, пущай они прянут с обрыва! Кого в лесу положим, кто с телегою вниз упадёт, а после всех скинем. Отыщут их, подумают, сорвались.

Примолкли мужики.

— Ишь ты, чего удумал! — прикрикнул Тишило. — Мы крови не льём, души не губим.

— Он-то нас не оставит в покое, — говорит Первуша. — Уж слово дал, доищется, а доищется, изведёт. Или бежать надобно, или против него выступить. А у них-то добра две телеги, диковин всяких, каким и сам царь позавидует!

Крепко задумался Тишило. Хмурился, что-то прикидывал.

— Ежели посудить, — неохотно сказал, — зуб у меня на него имеется. Будь по-твоему, но в обычай это у нас не войдёт. Как возьмём добычу, оставим это место да поедем к Рыбьему Холму, жертву принесём, замолим.

Ждал Завид, что мужики хоть слово против скажут, но все смолчали. Сам бы сказал, да кто его слушать будет? Отошёл, невесёлую думу думает, да Первуша почти тут же и пристал, покоя не дал.

— Что, брат, сердит? — весело спрашивает. — Ишь как зыркаешь, так и съел бы глазами!

— Как не сердиться, да есть ли у вас честь? Говорил ты, крови не проливаете, а как соблазнился добычей, так и позабыл обо всём!

— Учить меня вздумал? — вмиг посуровев, ответил Первуша. — Захочешь о чести моей толковать, так припомни, что я твоей тайны никому не выдал, смолчал. О том, что ты проклят, никто не ведает, и с Радимом я тебе помог, не то ты сдуру позвал бы людей, а там бы не выпутался. Вот какова благодарность!

Молчит Завид, нечего ему сказать. Если так поглядеть, Первуша-то прав.

— Мал ты ещё, глуп, — смягчился Первуша. — Не того жалеешь, он-то нас не пожалеет. Было дело, изловил он татей, да по его приказу их в лес отвезли, у деревьев корни с одной стороны приподняли, да людей живьём туда и сунули, дерево после опустили. Хороша ли смерть? Один тогда уцелел, сбежать успел, глядел на смерть побратимов, а помочь им не смог. Тишило это был. Вот отчего нынче он со мной согласился: мы в своём праве.

Опять смолчал Завид. Припомнил, что и прежде слыхал, как поступают с ворами, да это его не трогало. Нынче он сам вор. Изловит их Тихомир да покоренит, не пожалеет.

Только ждут его дочь любимая да жена. Только Завид ещё хранит полотенце вышитое, так и не вернул, а с ним хранит и память о доброте, никогда не позабудет.

— Ничего, поживёшь да уразумеешь, — сказал Первуша уже привычно, ласково. — А я ведь тебе подарок привёз.

И ладонь протягивает. Завид кинул быстрый взгляд и спросил:

— Ошейник?

— Да ты, брат, совсем дурак? Очелье!

Усовестился Завид. И верно, с чего это ошейнику быть?

Принялись они готовиться да на дорогу глядеть, а Завид всё думал, как ему поступить. И ведь будто знала Рада, к кому подойти: на торгу народу — труба нетолчёная, а она его выбрала. А мужики-то его не простят, если он им помешает. Да сумеет ли он?

На другой день ввечеру привёз Тишило весть: едет царёв побратим с людьми, под горою на ночь встанут, чтобы засветло гиблое место проехать. Взялись тут мужики ели подрубать, и Завиду дело дали: воском коню уши залепить, чтобы тот не слыхал, как в трубы дудеть будут. Спать рано легли, Лаптю сторожить велели, да скоро и он засвистел носом.

Завид тут поднялся, держась за живот, будто прихватило, и ушёл за ёлки. Если кто видал, ничего не подумал. Отошёл он подале, да как пустится с горы! Летел, ног не чуял. Уж будто нож под рёбра вогнали, дышать больно — не сдаётся, бежит.

Завидел в стороне, при дороге, слабый огонь да людей возле. Темнеют телеги, кони стоят, пощипывая траву, и тоже кажутся чёрными. Так и влетел к костру. Люди проснулись, на него глядят, а он отдышаться и слова вымолвить не может. Взглядом отыскал царёва побратима, на него уставился.

— Ты ещё кто таков, что за диво лесное? — спрашивает тот.

Завид за эти дни пообтрепался. Рубаха в саже да в грязи, сам в муке. Мужики к реке ездили, мылись, а он-то большой воды боялся. Каков он теперь с виду, и не думал.

— Ехать вам надобно, — говорит, а сам тяжело дышит. — Не ждите утра, не то живыми вам не быть! Поезжайте не мешкая, и что бы ни было, не вздумайте придержать коней! За зелёным огнём не идите, вой, рёв услышите — не глядите, да вот вам воск. Залепите уши коням, чтобы не понесли.

— Да ты ещё кто? — с недоверием и насмешкой спросил Тихомир. — Откуда явился, и с чего бы нам тебя слушать?

Вынул тут Завид из-за пазухи полотенце, подал. Спросил: