Нет больше мамки. Если бы знал, волком бы к ней бежал, у смерти её вымолил! Как статься могло, что она, травница, захворала? Она, стольких исцелившая, себе не помогла? Должно, горе её подточило. Вся зима у него была, чтобы прийти, а он не пришёл. Зря ждала такого сына. Плохой он сын.
Что ему делать дальше? Кому он надобен? И правда, хоть возвращайся к Радиму, в волчьей-то шкуре хоть ведал, как жить…
Он заскулил, не умея выразить боль по-иному.
Жбан поглядел, головой покачал, цокнул языком. Ничего не сказал. И так-то он был не шибко разговорчив, а тут и вовсе примолк, только морщился, будто клюквы кислой наелся — не иначе, прикидывал, как с Невзором объясняться станет.
По сторонам дороги потянулся лес. Зашелестели берёзы да осины, и рябины склонили над дорогой узорные ветви, набросили тень. Бледное небо дозрело, налилось цветом. Бежит, бежит буланая лошадка, кивая головой, а Завид сидит, пригорюнившись, и ничего ему не мило. Вспоминает, как колесил по дорогам с Радимом, как думал, что нет на свете большей беды, чем волчья шкура да клетка, да, видно, ошибся. Радиму он хоть волком был нужен, а больше никому…
Отлились ему слезами купальские травы. Осталось ли хоть что кроме слёз?..
Жбан поглядел на него, выпятив губу, отчего козлиная его русая бородка вздёрнулась — видно, передразнивал. Брови ещё жалобно свёл над глазами.
— Ну, — сказал, — чего киснешь? Ничего, как-то уладится!
Пустые слова. Лучше бы и вовсе молчал.
Лес раскинулся зелёным шатром. Пахло терпким весенним листом, юным и клейким, и сосновой смолой, и земляной сыростью подлеска. Не смолкая, щебетали птицы, гудели хлопотливые пчёлы. Дорога здесь была не наезженная, а оттого заросла травами, и даже молодые дубки порой выходили чуть не под колёса.
Путь всё тянулся и неожиданно кончился большой водой. Деревья расступились, открывая широкую реку в зарослях кудрявого ивняка. Дальний берег, высокий, лесистый, прятался в лёгком тумане. Дорога, делая крутой поворот, расходилась надвое, и Жбан свернул влево.
У корчмы ещё было пусто, только бродили сонные куры, да сам корчмарь сидел во дворе за столом, толковал с каким-то мужиком. Услыхав, как подъезжает телега, он отставил кружку и поднялся.
Жбан до того съежился, что весь будто уменьшился.
— Не балуй, проклятая! — отводя глаза, прикрикнул он на буланку, хотя та вовсе не заслужила такого обращения: зная дорогу, шла себе да шла, а в положенном месте встала и теперь фыркнула, тряхнув головой, будто обиделась на этакую несправедливость.
Зыркнув из-под бровей, Невзор сказал неласково:
— Всё-то у тебя, Жбан, ни одно дело не ладится! Ну, почто лошадёнку зря гонял?
— Да вишь, значит, вышло-то как, — почёсывая в затылке и глядя в сторону, неторопливо ответил тот. — Парень-то не врал, он и впрямь из Засмолья, токмо остался ныне один как перст — ну, куда его? У могилы мамкиной бросить?
Мужик, сидевший с Невзором, теперь обернулся и поглядел с любопытством. Когда-то ему своротили нос, да так, что тот покривился, задрался свиным пятаком. Досталось, может, и не только носу, потому как мужик прятал лицо за окладистой бородой, завесил его копной тёмных волос, уже седеющих, только глаза поблёскивали из-за этой завесы. Увидишь такого, за зверя можно принять или за нечисть лесную.
— Оставил бы людям, — сказал между тем Невзор, поведя рукой. — Ежели парень из местных, уж приютил бы кто по доброй памяти.
— Будто не знаешь, какова она, память-то людская! Пока жива травница, так идут, мол, помоги, а померла, так схоронили наособицу, и весь сказ, — пожав плечами, ответил Жбан. — В дому чужие люди живут, говорят, и добра она не нажила, неча парню дать, да и сын ли, ещё поглядеть надобно. Где пропадал, не сама ли мать его нечистой силе запродала? Да вот ещё припомнили, что отец его будто был сыном полонянки-степнячки, а от дурного семени не жди хорошего племени…
Жбан похлопал по шее буланую лошадку, что тянулась к нему, будто поторапливая, чтобы выпрягал, и переступала с ноги на ногу.
— Люди поболтают, да и утихнут! — возразил Невзор. — Там его дом, там ему и место.
— Да какое место! Сторона глухая, люди диковаты. Ну, возьмут его, значит, а как неурожай али хворь, так отдадут богам, кровью его расплатятся, для себя лучшей доли вымаливая. И ведь это они ещё о проклятии не ведают, а прознают, так поволокут к волхву али ведуну какому, а тот и присудит удавить на бревне, значит, потому как дело-то дивное!
— Ишь ты, жалостливый! Так сам ему место сыщи, что ж ты ко мне привёз? Я его взять должон?
— Да тебе ж будто работник был надобен…
— Работник-то надобен, а хомут на шею не надобен! — закипая, сказал корчмарь. — И так уж с Ершом шибко неладно вышло, рассорились из-за этого вот! Я уж думал, свезёшь ты его подале, Ёрш и поутихнет, а ты чего? Притащил глаза мозолить!
Завид стоял-стоял у телеги, переминаясь с ноги на ногу, да и устал слушать. Развернулся, да и побрёл куда глаза глядят. Идёт речным берегом, голову повесив. Куда дорога выведет, всё едино.
Река холодна, сера. Идёт по ней мелкая волна, низкий туман плывёт от дальнего берега, истаивает к середине. Много воды. Завид на неё косится, у дальнего края дороги держится, а изнутри будто что тянет подойти к реке, да и броситься в воду, уйти на холодное илистое дно. Встряхивает он головой и забирает в сторону, уж не по дороге идёт, а по обочине, пыреем обросшей. До развилки дойдёт, а там и свернёт от реки подале.
Вот оно как вышло: в волчьем облике не шибко любили, и в человечьем никому не надобен. Вовеки теперь, пожалуй, места себе не сыщет. Всё отнял проклятый колдун: и мамку, и дом, и саму жизнь, какой она быть могла. Всюду он теперь чужой, всюду лишний…
Видно, отвлёкся на эти думы, не сразу расслышал за спиной торопливые шаги. Обернулся Завид — нагонял его тот самый мужик с изломанным носом. При ходьбе он кособочился, припадал на левую ногу и держался за бок, да ещё кутался в овчинный тулуп, будто зяб в этакий тёплый день.
— Погодь, парень! — гнусавым голосом окликнул мужик и взмахнул рукой. — Шлышь, погодь…
Видать, у него и зубов во рту недоставало. За бородою да усами не разглядишь, да он ещё наклонил голову, видно, уже привычным движением, и седеющие пряди свесились ему на щёки, один только нос-пятак и виднелся среди волос.
Что же, Завид встал. Бежать ведь не будешь.
— Што уж ты так-то, — будто упрекнул его мужик. — Тебя ведь не гнали!
— Надо было дождаться, пока погонят? — огрызнулся Завид.
— Куда пойдёшь-то, а?
Завид промолчал, глядя исподлобья. И так ведь ясно, пошёл на все четыре стороны, для чего спрашивать, насмехаться?
— Давай обратно, — мотнул головой мужик и отвёл волосы за ухо, чтобы лучше видеть. Открылся кривой багровый шрам, уходящий вниз по щеке. Борода вокруг него росла плохо, клоками, да вся седая.
— Не хочу, — ответил Завид, оскалив зубы. — Вижу, я не ко двору. Отвяжись!
— Ох ты, будто и впрямь волчонок! Понапрашну ты так-то. Ты, парень, к миру добрее, и мир к тебе добрее…
Добрее! А много ли у мира нашлось доброты для того, кому она была надобна?
— Пусть мир первый начнёт! — задохнувшись от злости, воскликнул Завид. — Пусть он первый начнёт! Уходи!
Мужик усмехнулся той половиной рта, где оставались зубы, и сказал примиряюще, разведя руками:
— Как же миру начать-то, ежели к тебе не подступишься?
На это у Завида не нашлось ответа. Мужик поглядел с пониманием и продолжил:
— Идём уж, волчонок. По пути обшкажешь, што на тебе за проклятие. Может, и удумаем чего.
Завид промолчал, глядя исподлобья, и мужик хлопнул его по плечу.
— Гораждом меня кличут, а ты Жавид, верно? Ну, топай!
— Не пойду… Корчмарь мне не рад.
— Невжор-то? Примет, куда денется. Ты, парень, бойшя не того, кто лает, а того, кто ишподтишка кусает — ну, а Невжор хотя и поворчит, а обижать не будет.
Завид помолчал-помолчал, поглядел недоверчиво. Он заметил, что и корчмарь вышел на дорогу и глядел в их сторону, а теперь махнул рукой, подзывая. Что же, Завид кивнул, соглашаясь вернуться. Уйти, если будет нужда, всегда успеет.
