— Скажи там в ателье, чтобы сделали срочно. Вот десятка.

Повезло, ничего не скажешь. У Аси, видимо, был какой-то придурковатый вид, потому что мать раз двадцать переспросила, дошло ли до нее. Ася слушала непривычно внимательно. Суть происходящего она вроде улавливала, но до конца не осознавала. Слова матери не укладывались в правильную форму, словно из разных заготовок собиралась одна большая дикая игрушка: голова динозавра, руки-ноги куклы, пушистый хвост кролика — на выходе получалось кривоногое, криволапое чудище. Непроизвольно стали выщелкиваться названия команды «А ну-ка, парни!»: Куклазаврики, дибизиврики, зверопоники, — ржаки будет до небес.

После последнего звонка все постепенно стали подтягиваться к классной комнате. Надо было обсудить сценарий. Мальчишки учесали вперед и уже перешептывались, перемигивались, девчонки подошли позднее. Класснуха предусмотрительно оставила класс открытым, а сама учапала на педсовет. Никто не знал, как приступить к организации. Ася смотрела на Шилкова, взглядом заставляла взять инициативу. Шилков отворачивался.

Начался галдеж. Время шло, ни один вопрос не был решен.

Ася глянула на часы, вышла к доске.

— Давайте серьезно. Как назовем команду?

— А ты чего тут раскомандовалась? — тут же понеслось со всех сторон.

— Командуйте вы.

— Отвянь.

— Пофиг на вас. Мне вообще-то надо в музыкалку, у меня выпускной класс, — отреагировала Ася.

— Вот и вали. — Кропачев довольно хохотнул, отвернулся к Парфенову.

— Конец тебе, Кропа, — сквозь зубы процедил Парфенов, стал ловко протискиваться между партами, где-то на полпути обернулся к Асе.

— Тебе чо, больше всех надо?

Шилков отреагировал, вскочил, но Ася уже торопилась по длинному темному коридору к лестнице. Цеплялась за поручни и перепрыгивая через две ступени, круто и монотонно скользила вниз. На площадке второго этажа чуть не сбила первоклассника. Вовремя схватила его за шиворот. Малыш трепыхался свежепойманной рыбой. Проводила до отсека мелюзги, выпустила, он моментально пропал в омуте черного холодного коридора.

Шилков догнал Асю недалеко от горисполкома.

— Ты чего такая нервная?

— Отвянь.

— Грубая все-таки ты.

«Без сопливых знаю!». Шла молча, думала об этом. Ей уже наплевать, что о ней думает он.

— Ты тоже в музыкалку? — уже мягче спросила Ася.

— Нет, я за билетами в кино.

— Что за фильм?

— Зорро.

— Понятно. — Демонстративно завернула раньше и двинула по неудобной дороге через Татарский поселок. От последних снегов поселок занесло так, что дорога превратилась в тропинку, а высокие заборы сбавили в росте до колен пешеходов. Это позволяло цепным собакам видеть прохожих в полный рост. Одна дура выскочила из сарая и забрехала совсем рядом. Видно, как брызгала слюна, из-под ошейника разлеталась драная шерсть. Шилков догнал Асю, пошел следом.

— Чего тебе? — Обернулась.

— Давай провожу.

— Не боишься Светличную?

— Ревнуешь?

— Вот еще! Просто не перевариваю.

— Не обижайся, я думал, ты как член дружины справишься.

От его поддержки ураган в душе Аси превратился в легкий сквозняк.

— Ага, — скептически согласилась. — Но не всем же быть Брежневыми.

На другой стороне улицы тоже образовалась клыкастая морда. Лай схватился на всю округу, звенели цепи, гремели деревянные колодки, кричали люди. На них обрушилось звериное многоголосье, словно шла фашистская облава на партизан.

— Пошли отсюда. — Ася попыталась повернуть Шилкова обратно.

— Скажи, что я прощен.

— Ух ты! — вспыхнула Ася. Кто-то просит у нее прощения, божечки светы. — Конечно, прощен.

Щеки Шилкова покрылись яркими пятнами. Сейчас он больше всего походил на розового пупсика. По его глазам Ася ощутила, что этот человек безмерно счастлив. Чувства незримого одухотворения высвечивались огромными звёздами в черном омуте его глаз. Словно все счастье мира сосредоточилось в одном теле, проникло в его самые мелкие клетки, наполнило смыслом, надеждой, историей. Эта одухотворенность фонтанировала как благородная радиация сотворения. Возрождала, высвобождала дополнительную энергию, которая передавалась Асе. Вдруг Татарский поселок перестал быть диким пригородом, в котором жили самые злые в мире собаки и Валька Бородулина. Город, школа, дом вдруг стали чем-то важным — нужнее многого, если не всего. Ася остановилась, чтобы ответить себе на вопрос. Что важнее, так же сильно любить, как Шилков, или чтобы тебя так же сильно любили, как Светличную? Кто из них больше счастлив? Раньше Ася завидовала Светличной, а теперь, глядя на Шилкова, подозревала, что скорее всего ошибалась, завидовать надо Шилкову.

Вскоре разошлись: Шилков двинул к кинотеатру, Ася свернула в музыкалку. Скинула пальто в раздевалке, по деревянной лестнице вспорхнула на второй этаж, словно по переходу, перешла к следующей, спустилась к классу сольфеджио. С трудом уселась за одноместную парту, как муха прожужжала домашнее задание, вновь словила ледяной взгляд училки, быстро ретировалась к Екатерине Алексеевне. В кабинете было пусто, окно открыто — это странно, на улице довольно прохладно для инструментов. Затворила окна, открыла крышку пианино, одним пальчиком сыграла «собачий вальс», грохнула крышку на место, посмотрела на часы, Екатерина Алексеевна опаздывала больше чем на пятнадцать минут. Ася заглянула в учительскую, заметила только педагога по фортепьяно, отвратительная тетка, однажды так наорала на Асю, что заставила плакать. Больше Екатерина Алексеевна ее не приглашала, сама аккомпанировала. Ася вернулась в класс и следом сразу проявилась Екатерина Алексеевна, с опухшими от слез глазами, с ледяными движениями. Трясущимися пальцами откинула крышку пианино, на полочку вверх ногами поставила ноты, села на стул и пропала. Пропала в каком-то оцепенении, недоступном измерении. Она открывала рот, шлепала губами, видимо, что-то там проживала, разговаривала с потусторонними силами.

— Ектрина Ликсевна, — Ася в шутку иногда сокращала ее имя.

— Да-да, — наконец вынырнула она из пропасти, — врачи сказали, что все хорошо, он сам все им рассказал, все, понимаешь… сам. — Последние слова говорила жизнерадостно, словно эти слова были чудодейственным лекарством от ее хвори, — сам… это все случайно… врачи сказали, успели вовремя.

Ася ничего не поняла, взяла домру, медиатором дала тремоло «жил отважный капитан, он объездил много стран…».

Последовал аккомпанемент Екатерины Алексеевны.

— И не раз он бороздил океан… — начала мурлыкать Ася. — Раз пятнадцать он тонул,/ Погибал среди акул,/ Но ни разу даже глазом не моргнул./ И в беде, и в бою напевал он всюду песенку свою. /Капитан, капитан, улыбнитесь, ведь улыбка это флаг корабля…

— … бля! бля!бля! — забила по клавишам Екатерина Алексеевна, потом стукнулась лбом о панель пианино и застонала, слезы водопадом обрушились на клавиши.

В класс ворвалась педагог по фортепьяно и баянистка.

— Иди, иди, — стала они выпроваживать Асю и одновременно успокаивать Екатерину Алексеевну.

— Да что случилось? — Стала выкручиваться Ася из цепких рук баянистки. — Это она из-за того что я не могу сыграть «Капитана»? Так выучу, скажите, чтобы не плакала. Екатерина Алексеевна, не ревите. Пусть не плачет, я уйду из музыкалки, чтобы вам не было за меня стыдно.

Екатерина Алексеевна подняла голову и уставилась на Асю обалдевшими глазами.

— Что ты, что ты, дурочка. У меня Василек попал под машину, вот скорая увезла.

Ася уронила домру. Сухо треснула деревяшка грифа. Ася не заметила. Она не желала слушать эту чудовищную историю про Василька. Эти дуры специально придумали гнусь против нее. Эта такая изощренная месть за бездарность и непослушание. Гадины! Могли бы придумать что-то менее болезненное. Ася была уверена, что с Васильком, с этим ангелочком в бледных кудряшках, ничего не может случится плохого. Он в этот мир пришел для счастья родителям, на радость окружающим. С детьми вообще никогда ничего не может происходить плохого, — в этом Ася была уверена на все сто процентов. — Вот ведь отродье, — бухтела Ася, уходя из музыкалки, ладно бы пианистка мстила, но как Екатерина Алексеевна могла опустится до такого откровенного мракобесия? А вдруг ее саму подставили, организовали фальшивый звонок, а она поверила, ревет как Ниагара.